Все члены кружка были иностранцами, и по законам того времени мы не могли принадлежать ни к одной политической организации в Берлине. Чтобы воздействовать на широкие массы, подвести социальную базу под эти планы «всемирного переворота» и распространить идеи Рудольфа Роккера среди еврейского народа, было решено создать «безобидный» театральный союз. Режиссером был назначен профессиональный актер Шидловер, и союзу было присвоено имя «Яков Гордин». В то время Яков Гордин жил в Нью-Йорке, ставил спектакли с такими великими актерами, как Яков Адлер, Давид Кесслер и мадам Липцин, к тому моменту уже успел написать около семидесяти драм и считался «революционным» автором. Он был за бедных и против богатых. За проституток и против дам благородного происхождения. За сирот и незаконнорожденных и против рожденных в браке. Он был и за меня, и я с восторгом заучивал наизусть монологи из его пьес. Наш союз разрастался, в него приходили все новые люди. Мы устраивали публичные выступления, вечера, уютные посиделки с кофе, пирожными, танцами и декламациями. Неизменным ведущим этих вечеров был Шидловер. Я выступал со стихами Мориса Розенфельда, Довида Эдельштадта, Йойсефа Бовшовера, Густава Эрве и других. Эта поэзия обвиняла богатых и благородных и воспевала бедных и угнетенных. Люди собирались выпить чашку кофе с пирожным, беспечно поболтать и потанцевать, а я нарушал их покой и уют дикими, рыдающими и хохочущими стихами. Я выкрикивал эти баллады с таким надрывом, что зрители затыкали уши. К своей задаче я относился очень серьезно: в определенные моменты своего выступления я падал на пол, и катался в судорогах и слезах, и рыдал так безутешно и так достоверно, что зрители меня жалели и говорили, что я «артист». В этом я их полностью поддерживал, но свою мечту стать актером держал втайне. Тем приятнее мне было, когда какая-нибудь замужняя дама в возрасте — с девушками-ровесницами жизнь меня пока не сталкивала — уговаривала меня попытаться стать актером. Я с радостью и благодарностью слушал их уговоры, и нередко из этой благодарности возникала дружба или любовь.
Шидловер тем временем штудировал первый акт трагедии Довида Пинского «Семейство Цви». Это был портрет еврейской семьи в старой России в эпоху погромов. Все черты и черточки еврейского народа были отражены в этом портрете: дед-проповедник бичует своих соплеменников и призывает держаться патриархальной веры, потому что все на земле происходит так, как задумал Господь. Отец-лавочник печется только о своей прибыли. Один сын — сионист: он призывает всех вернуться в Землю обетованную. Другой сын — сторонник ассимиляции: по его мнению, евреи должны раствориться в других народах. Третий — социалист: он уверен, что лишь его идеалы могут принести свободу беднякам и угнетенным народам. Этого сына, которого звали Рувим, играл я. Это была моя первая роль. Внезапно все вокруг потеряло значение. Днем и ночью, во время работы в пекарне, дома и на улице — все мои мысли были только о Рувиме. Нет, не о Рувиме — это были мысли самого Рувима! Я ел, как Рувим, спал, как Рувим, вставал, как Рувим, ссорился, как Рувим, спорил, как Рувим. На всякого, кого мне удавалось поймать, обрушивался настоящий поток Рувима, бесконечная лекция о нем. Репетиции были захватывающими и словно заряженными динамитом. Каждую фразу я орал, шептал, выкрикивал сквозь смех и рыдания сотни раз. А между тем роль Рувима вовсе не была такой уж большой и важной, но для меня она была самой большой и самой важной на этом свете. Да какое там — весь этот свет был для меня неважен, он был лишь подспорьем, реквизитом для роли Рувима: все вращалось вокруг него!