Когда я с рекомендацией от Штрука пришел к Эмилю Милану, он встретил меня очень тепло, но сразу перешел к делу. Милан как раз собирался уезжать. Сначала он отправлялся в турне с лекциями, а потом — в отпуск. Сейчас был май, домой он возвращался в августе, а пока взял мой адрес, чтобы написать мне, когда приедет, и попрощался со мной. Для меня это был удар. Моим надеждам, взлетевшим под облака, пришлось снова спуститься в темные подвалы моей обиженной души. В конце концов это была уже далеко не первая дверь, в которую я стучался и которую передо мной открывали, чтобы тут же захлопнуть перед самым носом. Я медленно пошел прочь, словно поджавший хвост бездомный щенок. Я был уверен, что это просто такой вежливый способ отказа. Впрочем, от своего решения стать немецким актером я не отказался и начал — на всякий случай — менять свою жизнь. Во-первых, мне надо было поменять работу. По вечерам, когда все шли в театр или на лекции, я должен был идти в пекарню. Были у меня и другие причины ненавидеть свое ремесло. У меня из головы не выходила та нищенка из Залещиков и то, что она много лет назад сказала про мои большие ладони и ступни. Ее слова крепко засели в моей голове и точили меня изнутри. Со временем работа в пекарне поставила на мне еще одно клеймо: кривые пекарские ноги. И хотя я был твердо убежден, что у меня есть актерский талант, в глубине души я все же очень боялся, что мои большие ладони и ступни, а также кривые ноги помешают мне осуществить задуманное. Ведь почти у всех актеров были небольшие изящные ладони и ступни. Иногда я думал, что, может быть, люди этого не заметят, и кто знает, вдруг для меня найдутся персонажи с большими ладонями и ступнями, хотя кривые ноги я все равно хотел выпрямлять — я уже давно собирался это сделать. Как бы то ни было, работу надо было менять. Потерять работу, которую имеешь, всегда проще, чем найти новую. Но после долгих поисков я все же устроился на фабрику по производству граммофонных рупоров. Здесь делали металлические раструбы для граммофонов и красили их в разные цвета. Еще там был цех чистки и покраски старых граммофонных рупоров. Туда я и попал. На ночь эти штуки опускали в бочки со щелочью, а на следующий день мыли. Для этого работники цеха надевали резиновые перчатки. Если в таких перчатках появлялась маленькая дырочка, то проникавшая щелочь прожигала кожу на руках. Через несколько недель у меня уже было столько следов от ожогов, что я увидел в этом новую опасность для задуманной мной карьеры. Так я ушел и с этой работы. Борьба за существование на «новой родине» сама по себе штука не простая, а если к ней добавляются еще и планы на будущее и заветные мечты, это делает ее еще сложнее. Через какое-то время я снова нашел работу, на этот раз на фабрике по производству гробов. Здесь в мои обязанности входило покрывать гробы морилкой и лаком, и скоро мои ладони приобрели темный желто-коричневый оттенок, а с внутренней стороны стали почти черными, и никаким мылом их было не отмыть. По этому поводу я тоже переживал, но зато теперь я был свободен по вечерам, мог учить немецкий, ходить на бесплатные курсы, в театры и театральные кружки, где я мог донести до публики, угощавшейся кофе с пирожными, все, что успевал выучить. «Декламаториум» Берна я уже тогда знал наизусть. В тот момент жизнь казалась мне рекой: она несла меня, подгоняла, крутила в водоворотах, прибивала к берегу, я застревал, останавливался, становился апатичным и терял всякую надежду — пока новое течение не подхватывало меня и не уносило вперед.