Так в один прекрасный день мне попал в руки «Паяц» Карла Эмиля Францоза. Этот «Паяц» захватил меня целиком и полностью и привел в невероятный восторг. С одной стороны, меня поддерживал пример Максима Горького, а теперь к нему еще присоединился и «Паяц»! Ведь он был из тех же мест, что и я! У меня перед глазами вдруг встали родные города, села, люди. Этот мальчишка из книги Францоза тоже ведь хотел стать актером. И у него были те же заботы, что у меня, те же планы, та же мечта, те же трудности. Он тоже однажды увидел пьесу, взволновавшую его до глубины души, и так же, как и я, он сравнивал чужеземных персонажей этой пьесы с жителями родного села! Мне надо было как можно скорее ее прочитать! И я набросился на нее, прочитал, проглотил, или нет: она набросилась на меня и проглотила меня. Это был «Венецианский купец». Это был Шейлок:
«Да разве у жида нет глаз? Разве у жида нет рук, органов, членов тела, чувств, привязанностей, страстей? Разве не та же самая пища насыщает его, разве не то же оружие ранит его, разве он не подвержен тем же недугам, разве не те же лекарства исцеляют его, разве не согревают и не студят его те же лето и зима, как и христианина? Если нас уколоть — разве у нас не идет кровь? Если нас пощекотать — разве мы не смеемся? Если нас отравить — разве мы не умираем? А если нас оскорбляют — разве мы не должны мстить? Если мы во всем похожи на вас, то мы хотим походить и в этом. Если жид обидит христианина, что тому внушает его смирение? Месть! Если христианин обидит жида, каково должно быть его терпение по христианскому примеру? Тоже месть! Вы нас учите гнусности, — я ее исполню. Уж поверьте, что я превзойду своих учителей!»[17]
Я умывался слезами, я оплакивал и проклинал Шейлока, я был в отчаянии. Шейлок, как написано в одной книге, значит Исайя, то есть мое имя. Это близкий, родной человек. Шейлок, Паяц и я стали единым целым. Нет, они стали мной. Потому что я переживал не только свою реальную жизнь, но и все прочитанное воспринимал как личное переживание, как свой собственный опыт. Единственное, что мне не нравилось, — так это то, что Шейлок сходил с ума по своим дукатам. Мне казалось, что если бы моя сестра поступила с моим отцом так, как Джессика с Шейлоком, то он не оплакивал бы потерянные деньги и никогда в жизни не захотел бы вырезать фунт мяса у какого-нибудь господина Антонио, даже если бы тот был его заклятым врагом. И я старался не замечать низости в Шейлоке, а сосредоточился на его страданиях и боли. Я сразу же выучил его длинный обвинительный монолог наизусть и прочитал его в театральном союзе «Конкордия». Почему он назывался «Конкордия» и что это означает, я до сих пор не знаю, но хочу как-нибудь посмотреть в словаре. Как бы то ни было, участникам «Конкордии» мое выступление очень понравилось. Я еще долго обсуждал его со своими друзьями и подругами, и они тоже подбадривали меня. Но днем я по-прежнему полировал гробы на Канонерской улице и ничуть не приближался к своей мечте. Я все глубже погружался в тоску и отчаяние, периодически испытывая настоящие приступы вселенской скорби, и мне казалось, что на свете нет человека более одинокого и несчастного, чем я. С другой стороны, теперь я считал себя чем-то особенным, стал задаваться и мнить о себе невесть что. Все это усугублялось еще и непростыми отношениями с противоположным полом, моими связями с замужними женщинами. Я страдал одновременно от мании величества и от мании ничтожества. Я страдал и сам причинял страдания, после чего страдал уже оттого, что заставлял страдать других, казался самому себе очень благородным и упивался своими страданиями. Все смешалось в моей душе, как в кастрюле, в которой сварили вперемешку гуляш с паприкой и сливовый компот. Я достиг дна.