Однажды я увидел на улице большие афиши, сообщавшие: «Литературный вечер Эмиля Милана. В программе: „Стрелочник Тиль“ Герхарта Гаумптмана». Ну разумеется, подумал я, сейчас же август, и он уже давно вернулся в город. У него наверняка полно других забот, кроме как думать обо мне, кривоногом пекаре, мойщике граммофонных рупоров, полировщике гробов с изъеденными морилкой руками. Но, в любом случае, я хотел купить себе билет и сходить на этот вечер. До него оставалось еще шесть дней. Жил я на улице Якобикирх-штрассе, а работал на Канонерской. Одна тумба с афишами стояла на углу рядом с моим домом, а другая — напротив гробовой фабрики. Каждое утро они издевались надо мной, говоря по-немецки: «Идиот, куча навозная, возомнившая о себе невесть что. Думал, что с письмом от Штрука, с этой бумажонкой, ты сможешь поймать птицу счастья за хвост? Да ты просто чокнутый!» Я уже в достаточной степени владел языком, чтобы знать: «поймать птичку» по-немецки значит «чокнуться». Скорей бы уже прошел этот литературный вечер, и его афиши заклеили бы другими, чтобы я мог забыть о нем. Ведь я уже обо всем забыл, а тут появились эти проклятые афиши!
Наконец решающий день настал. Я ни с кем не говорил о предстоящем вечере. Хотел пойти туда один и в одиночестве пережить свой позор и поражение. Была суббота. К обеду я вернулся домой и пошел мыться, как вдруг в дверь позвонили: пневмопочта! Изящный, убористый, строгий почерк: буквы словно выгравированы! На красивом голубом конверте напечатано имя отправителя: профессор Эмиль Милан, Зибель-штрассе, 12, Шарлоттенбург. Внутри всего несколько строк: «Дорогой господин Гранах! Прошу меня извинить за то, что пишу Вам так поздно. Посылаю Вам два билета на сегодняшний вечер. Зайдите после чтений ко мне в гримерку, чтобы мы могли договориться о том, когда нам приступить к занятиям. С наилучшими пожеланиями, Ваш Эмиль Милан». Держа письмо дрожащими пальцами, я перечитывал его снова и снова, пока наконец не лег на кровать и не разрыдался от счастья. После этого я поехал на Пренцлауэр-аллее, где жила любовно опекавшая меня тогда госпожа Баум, и излил ей всю свою душу, а вечером мы вместе пошли на выступление Милана в «Бехштейновский зал». Публика собралась необычная: священники, актеры, адвокаты, режиссеры — все в основном ученики и почитатели Эмиля Милана. Он вышел на сцену, во фраке, раздались бурные аплодисменты. Его загорелое лицо, обрамленное светлыми с проседью волосами и бородой, лучилось. На сцене не было ничего, кроме удобного стула. Он медленно и спокойно сел, слегка наклонился вперед, соединил кончики пальцев — в зале стало тихо, но он не начинал, и только когда установилась мертвая тишина, в которой можно было услышать собственное дыхание, он начал рассказывать историю стрелочника Тиля. Ни капли декламации, театра, только поток речи: так он рассказал по памяти всю книгу — как Юз Федоркив рассказал бы отцу какую-нибудь историю. Он говорил с публикой так же просто, как некогда с нами, детьми, говорил Шимшеле Мильницер. Когда рассказ Милана подошел к концу, публика приветствовала его возгласами ликования. Его снова и снова вызывали на сцену. Потом все зрители встали и долго провожали его аплодисментами. После этого с замиранием сердца я пошел к нему в гримерку. Там уже собралось несколько дам и господ, среди которых был один священник. Милан представил меня как своего ученика. Все пили шампанское. Мне тоже протянули бокал, первый бокал шампанского в моей жизни. Одну даму по имени Иоганна Буркхардт он вместе со мной пригласил к себе на завтра, воскресенье, в одиннадцать часов утра.