На следующий день я уже в десять часов стоял на Зибель-штрассе и вышагивал перед домом номер 12 еще целый час, который показался мне длиннее жизни. В одиннадцать мы втроем встретились в квартире Милана. Без лишних предисловий я начал читать монологи: Шейлока, Франца Моора, Валтасара. Я был возбужден и горяч, как печь. Милан взглянул на меня, сначала улыбнулся, а потом положил мне руку на плечо, стал говорить слова одобрения, что-то про темперамент, голос, чувство — и вдруг ни с того ни с сего начал безудержно хохотать. Я был оскорблен — он это заметил, взял себя в руки и объяснил, что у меня, конечно, большой талант, но «маленький» немецкий язык, и снова рассмеялся громко, от души, словно сказал очень удачную шутку. Потом он вытер слезы и добавил уже серьезно: «Знаете, язык можно выучить, а другим вещам, которые есть у вас, научиться невозможно!» — и повернулся к Иоганне Буркхардт, своей ученице, которая должна была преподавать мне немецкий. Сам он хотел заниматься со мной два часа в неделю, что стоило бы мне 200 марок в месяц. Я на своих гробах зарабатывал около 60 марок и, услышав эту сумму, побледнел и погрустнел. Он это заметил и принялся меня расспрашивать — чем я занимаюсь, присылают ли мне деньги родители, почему я всегда прячу ладони, — а я прятал их потому, что думал, что они чересчур большие, а теперь к тому же темные от морилки и краски. Сейчас мне уже было все равно, и я откровенно рассказал ему, как обстоят дела. Но его мой рассказ привел в восторг! «Это же великолепно! — воскликнул он. — Просто великолепно!» — и открыл раздвижные двери, ведущие в другую комнату. Там были те же люди, которых я видел вчера у него в гримерке, в том числе и дружелюбный пастор, и наш профессор сказал восхищенно: «Какой магической силой, должно быть, обладает немецкое искусство, если оно притягивает к себе издалека таких юношей, готовых полировать гробы, терпеть муки и бороться!» Милан показал им мои ладони, изъеденные морилкой и лаком. Все были восхищены, а он продолжал: «Ну что ж, мой дорогой галициец! Ты будешь учиться у меня бесплатно, и вы, госпожа Буркхардт, вероятно, тоже согласитесь давать уроки безвозмездно, не правда ли?» И госпожа Буркхардт согласилась. Все меня поздравляли, и, опьяненный своим первым большим успехом, я вышел на улицу, доехал на трамвае до Александер-плац, откуда бегом помчался на Пренцлауэр-аллее рассказать о своем счастье госпоже Баум.
Градус нарастал. Я снова брал разбег. В моем сердце рождались новые надежды. Дважды в неделю я ходил к госпоже Буркхардт, а каждое воскресенье — к Милану. Эмиль Милан стал для меня новым Шимшеле Мильницером, моим немецким учителем-христианином. Он давал мне не только уроки, но и свои костюмы, которые больше не носил, ботинки, белье. Он запрещал мне встречаться с земляками, потому что я должен был говорить только по-немецки, и вскоре я начал не только говорить, но и думать, и мечтать на своем новом языке. Где бы я ни стоял, куда бы ни шел, я учил наизусть слова, стихи, монологи, роли. Он дал мне целый список классической и современной литературы и книги из своей библиотеки, а дешевые карманные издания «Реклам» я мог купить сам. Я по-прежнему полировал гробы, рабочие любили меня и называли «маленьким поляком». В это прозвище они не вкладывали никакой неприязни — дело в том, что всех иностранцев берлинцы называли «поляками». Мастера, руководившего нашей фабрикой, звали Лембке. У него была рыжая борода, которую он расчесывал на обе стороны, как кайзер Вильгельм. Однажды во время обеденного перерыва он заглянул в мой угол, посмотрел, как я запоем читаю монолог Занги из пьесы «Сон — жизнь», заедая его бутербродами, сел рядом со мной, развернул свой завтрак и сказал: «Ну что, маленький поляк, все работаешь? Что ты тут все время изучаешь, а?» Когда я ему объяснил, он воскликнул: «Я-то сразу подумал, что ты станешь артистом. Я тебе вот что скажу, — продолжал он, жуя бутерброд, — ты теперь делаешь средние гробы. А если научишься делать большие, то сможешь работать сдельно и за полдня будешь получать столько же, сколько сейчас получаешь за целый день. Тогда у тебя будет больше времени для учебы, а волосы будут еще длинней». «Ах, мастер Лембке, — сказал я, — вы для меня как отец». «Ничего не поделаешь, парень, слишком уж у тебя длинные волосы, — и от души расхохотался, ткнул меня локтем под ребро и добавил: — Стало быть, с понедельника начнешь работать сдельно, над большим гробом». И обеденный гудок прозвучал для меня как долгое «аминь»: да будет так!