Теперь я работал по полдня, а получал почти столько же. У Ашингера за 25 пфеннигов можно было съесть пару сосисок с картофельным салатом, в салат можно было добавлять сколько хочешь уксуса, масла и горчицы, а потом макать туда булочки — их тоже можно было брать столько, сколько захочешь; однажды за обедом я съел их почти полсотни. А на Горман-штрассе было кулинарное училище еврейской общины. За десять марок в месяц какой-нибудь бедный студент мог есть там дважды в день, а рыжеволосая Роза никогда не скупилась, накладывая гарнир тем, кто просил добавки. Особенно вкусным там было гороховое пюре с луковой подливкой. Здесь обедали начинающие философы, писатели и музыканты. Они соревновались, кто съест больше овощного гарнира, и всегда были в хорошем настроении. Как училищу удавалось накормить всех за десять марок в месяц, для меня до сих пор загадка. Несмотря на завет Милана избегать земляков ради немецкого языка, я все же не мог порвать с ними окончательно. У Милана и госпожи Буркхардт я был скромным и смиренным, слишком скромным и слишком смиренным. Но среди своих я мог расслабиться: здесь я важничал и хвастал как хотел. Разумеется, моему честолюбию льстило, что я постепенно перерастал эту среду, возвышался над ней. В каком-то смысле я вел двойную жизнь. У моих учителей я был стороной, принимающей дар, а стать одаривающей стороной я мог только среди своих. Кроме того, я никогда не был тем, кого принято называть «закрытым человеком», одиночкой или индивидуалистом. Я всегда любил людей. Я любил ходить на многолюдные собрания и демонстрации, любил бывать в театре, кино, цирке или на скачках, одним словом, везде, где было много народу. Скопления людей возбуждают меня, побуждают к действиям, делают меня счастливым, возвышают и доводят до экстаза. Когда меня окружает много людей, мое любопытство смотрит во все глаза. А любопытство — это мое шестое чувство или третий, после еды и любви, инстинкт.
И все же постепенно я отдалялся от своего прежнего круга и медленно вживался в новую среду. Я познакомился с учениками госпожи Буркхардт и Эмиля Милана. На галерке берлинских театров мы чувствовали себя как дома и приветствовали своих любимых актеров громкими аплодисментами и криками. На премьерах мы кричали «браво» до тех пор, пока обожаемые нами актеры не выходили уже через железную дверь в пожарном занавесе и не озаряли нас благодарными улыбками. Из полусотни берлинских театров мы сосредоточились на трех: Королевском драматическом, Театре Лессинга и Немецком театре Макса Рейнхардта.