Агаша. <…> Тихон, слышь, Тихон, у Новосильцевых был? Когда они съезжают?
Голос Тихона. Съезжать, говорят, некуда…
Агаша. Жить умели — умейте и съезжать…
Любопытная деталь: во всех печатных редакциях пьесы Новосильцевых, представителей 600-летнего аристократического рода, выселяемых в никуда, то есть в небытие («Жить умели — умейте и съезжать»), переименовали в Новосельцевых! То ли по невежеству, то ли издеваясь…
И отдельные представители обреченных смерти готовы своих убийц оправдать высшей необходимостью. Князь Голицын, например, в начале 7-й сцены молится:
Голицын.…Истинно, истинно говорю вам — если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода. Любящий душу свою погубит ее, а ненавидящий душу свою сохранит ее в жизнь вечную. Кто мне служит, мне да последует и где я — там и слуга мой будет; и кто мне служит — того почтит отец мой. Душа моя теперь возмутилась и что мне сказать. — Отче, избавь меня от часа сего, — но на сей час я и пришел…>{354}
Это цитата из Евангелия от Иоанна (12:24–27). Что ж тут поделаешь, если пробил час испить смертную чашу.
А Людмила (во 2-й сцене) хочет вовлечь в круг смерти и иноверца Дымшица:
Людмила. У вас внутреннее благородство <…> Вам даже имя ваше не идет… Теперь можно дать объявление в газете, в «Известиях»… Я бы переменила на Алексей… Вам нравится — Алексей?..>{355}
Алексей… Петр и Алексей! Но Исаак Дымшиц не только тезка Бабеля, в имени своем он несет память о жертвоприношении Исаака, которого готов был убить собственный отец Авраам. Господь не допустил пролития сыновней крови, в последний миг заменив лежащего на алтаре отрока агнцем.
А Людмила Муковнина стремится выйти за Дымшица замуж, родить от него детей — детей, заведомо обреченных на принесение в жертву… Единственное, что, по ее мнению, препятствует осуществлению этого замысла, — это Дымшиц, он женат и у него есть дети.
Дымшиц возмущенно говорит Висковскому:
«<…> она <Людмила — Б.-С.> может дождаться того, что в следующий раз меня для нее не будет дома…»>{356}
И за этим следует сохраненная машинописью загадочнейшая фраза:
«Потому что о моих детях и моей жене пусть меня спрашивают — царица, не она»>{357}.
Почему царица? Или чета Дымшицев царского рода? И Бабель вносит правку: «спрашивают другие», что делает фразу грамматически безупречной, не прибавляя смысла: кто эти «другие», которым позволено задавать вопросы?
Тем более что о жене своей (все в том же разговоре с Висковским в финале 3-й сцены) Дымшиц высказывается так:
«Люди недостойны завязать башмак у моей жены, если вы хотите знать, шнурок от башмака…»