Вечером переговорил с Кудимовым. Рассказал ему всю эту ужасную историю и попросил никогда никому ничего не говорить про свои чертежи и василек. А расспрашивать будут, в этом я абсолютно уверен.
* * *
Сегодня с утра я у Климента, пришел рано, даже не позавтракал, спасибо Елене, напоила чаем. Брат еще не проснулся, я сидел и ждал его пробуждения. Каким-то образом вся вчерашняя история прошла мимо детей. Ну Санька, понятное дело, в гимназии, самый маленький ничего все равно не понял, а Дорофей был в детской, Елена как раз с ним занималась рисованием, когда приходили из сыскной. Мальчик так любит рисовать, что ни за что бы не бросил этого занятия из любопытства посмотреть, кто там пришел. Поэтому он все пропустил. Потом детям мать сказала, что папа заболел, лег отдыхать.
Наконец он проснулся, и я вошел к нему в кабинет. Климент сидел на кушетке, кутаясь в стеганый халат, осунувшийся, но внешне спокойный.
– Как ты?
– Нормально. Очухался. Если вопросов у полиции ко мне не будет, то через три дня мне уезжать, отпуск кончается. Да, наверное, какую-то справку надо у них взять, объяснить, почему Христо из отпуска не вернулся.
Тут его голос поглушел и как-то перекрутился, было видно, что брату с трудом даются эти слова. Он помолчал. Потом спросил:
– Который час? Надо бы помянуть раба божия… Ты пойди к Елене, я сейчас оденусь и выйду. Не беспокойся, Сей, со мной все в порядке.
Он назвал меня детским прозвищем, давно я этого не слышал.
* * *
Я был абсолютно уверен, что нас не оставят в покое. Я имею в виду это дело с Зеботтендорфом и убийством доктора Христева. Каждый день ждал, что придут с Офицерской, что будут расспрашивать и меня, и Кудимова, и брата моего. Но нет. Никто не приходил. Как будто ничего и не было. Климент уехал через три дня, никто его не задерживал. Прощанье вышло грустным. На веселье, отправляя любимого человека под пули и снаряды, рассчитывать не приходится, но в этот раз было совсем тяжело, даже дети это почувствовали. Но, так или иначе, Климент уехал, а мы остались, и постепенно жизнь вошла в привычную колею, обеды у Елены, вечерний чай с Кудимовыми… Все свои штудии, всю эту восточную философию, все, что пришло ко мне от этого человека, даже называть его имя, ни настоящее, ни фальшивое, не хочу, все это я выбросил. Отнес на кухню, швырнул в корзину для растопки и настоятельно потребовал от Ксении, чтобы первым делом сожгла всю эту гадость. Последней в корзину полетела «Книга Пути». Правда, на другой день я помчался на кухню и, слава богу, книга была цела, маленькая, она завалилась сбоку под бумаги, которым Ксения уже дала ход. Все-таки бедняга Лао-Цзы не виноват в нашей трагедии, я его помиловал. А остальное – в топку, в топку!