* * *
По вечерам город превращается в пустыню, темную, ледяную пустыню. Все закрывается рано, трактиры, рестораны в одиннадцать вечера, а магазины вообще в семь. Выходить на улицу незачем. Мороз, ветер, хруст снега под ногами. Только таксомоторы проносятся с ослиными воплями клаксонов.
* * *
И все-таки пришли… Вернее, пришел. Судебный пристав. Мы встретились во дворе, я вышел в пятом часу, чтобы купить что-нибудь к чаю, ситного, может быть, конфет, и вижу, дворник наш Пантелеймонов разговаривает с каким-то господином, статным таким, весьма представительным, одетым в новомодную бекешу, на шее франтовский белый шарф, и на голове – каракулевая серая шапка-пирожок. Был он примерно моего роста, но моложе, лет тридцати. Лицо худое и бледное, в обрамлении небольших рыжеватых бачек, волосы из-под шапки тоже светлые, с рыжиной, как ячменная солома. Весь он был какой-то соломенный, теплый. Даже глаза, как бы восточного разреза, светились желтым кошачьим светом. Я прохожу, а дворник на меня рукой указывает, ну и этот господин сразу ко мне, здравствуйте, мол, не уделите ли время, я, мол, судебный следователь такой-то, и карточку визитную мне протягивает. Я карточку прочитал: «Карбасов Иван Матвеевич», и там еще номер телефонный указан. Пришлось уделить время. Я сказал ему, что дома у меня жильцы и разговаривать при них мне бы не хотелось, он согласился с тем и предложил пойти вот хоть в «Вену», там и переговорить по интересующим его вопросам.
И мы оказались в «Вене», как и в тот памятный скорбный день. Но в этот раз заняли небольшой кабинет, стоило только господину Карбасову кивнуть головой, как кельнер быстро провел нас через заполненные посетителями залы и открыл неприметную дверь за бархатной гардиной. И в чайнике на этот раз был самый обыкновенный чай, не особо, надо сказать, крепкий, и к нему та же чайная «закуска»: крендельки-печенюшки и варенье в вазочке.
Следователь слушал меня внимательно, не перебивая, совсем не так, как это было на Офицерской в сыскной части. Он пил чай из пузатой, как тыковка, чашки маленькими глотками, смотрел на меня своими кошачьими глазами, иногда кивал или качал головой, иногда удивленно поднимал узкую бровь. Я пересказал ему все, что говорил мне доктор Христев, все, что сам я знал про Зеботтендорфа, или, если уж называть его настоящее имя, про Рудольфа Глауэра, все, что терзало мой мозг прошедшие после убийства дни и недели. И даже зачем-то про свои «изыскания» в восточной философии, на которые, собственно, он меня и сподвиг. Я закончил, и повисла тишина. Карбасов допил свой чай, потрогал чайник: «Холодный уже…», звякнул в колокольчик, подозвал официанта и велел принести свежего чаю, покрепче и погорячей. Буквально через несколько мгновений на столе появился новый чайник. Следователь налил чаю сначала в мою чашку, потом себе: