– Не дадите прочесть?
– Охотно. А вы читаете по-немецки?
– Немного.
Ну я и оставил ей эту книгу, будет повод увидеться еще раз. Я тогда даже не мог предположить, как скоро этот повод наступит.
* * *
Это был следующий день после того, как я сопровождал Жозефину на концерт и первый раз был у нее дома. Пишу об этом спустя два дня, когда улеглось все более-менее в душе моей. Но, скорее, менее, чем более.
Мы как раз уселись пить чай в субботу. Вениамин вернулся со своих мастерских, и мы все вместе – Кудимовы и я – устроились за столом. Настоящий файв-о-клок. Ксения в душе – немного англичанка, совсем чуть-чуть, читает Уайльда и Киплинга и по субботам устраивает нам настоящее английское чаепитие: черный индийский чай со сливками, а если не достать, то уж обязательно с молоком, и сахарное или же овсяное печенье, которое она сама печет. Вениамин над ней подтрунивает, называет ее Элизой Дулиттл, это из недавно вышедшей пьесы Бернарда Шоу, но Ксения неукоснительно следует придуманной ею самой традиции: выставляет на стол свой самый лучший сервиз белого костяного фарфору, свадебный подарок; молочник на подставке, вазочку с печеньем, ситный в плетеной корзиночке, серебряные ложечки, старательно ополаскивает заварочный чайник кипятком и ровно три с половиной минуты заваривает в нем чай. И никакого самовара, только не сегодня, сегодня кипяток подается в большом фарфоровом чайнике.
И вот только на стол было выставлено все необходимое для нашей чайной церемонии, только мы, мужчины, чинно уселись вокруг стола, предвкушая удовольствие, а Павлуша уже даже цапнул печенинку из вазочки, как раздался звонок в дверь, и Ксения, не выпуская из рук пустого жостовского подноса, пошла открывать. Приглушенные голоса в передней, один явно мужской, и в гостиную вваливается господин Карбасов. Бекеша его расстегнута, в одной руке зажата шапка, в другой – газета. Лицо, как любят писать в романах, пылает гневом, губы сжаты, а глаза вытаращены. Я его таким даже представить не мог. Глядя на него, мы замерли за столом, Павлуша даже печенину до рта не донес, так и застыл, втянув голову в плечи, Ксения – позади, в дверном проеме, прижав свой поднос к груди. Немая сцена, последний акт «Ревизора».
Но длилась она не долго. Потрясая газетой, Карбасов выкрикнул:
– Вы! – голос его сорвался, получился не выкрик, а словно всхлип, – Вы как… Кто вам дал право… Ваши выдумки… Ваши бредни… Этой крысе любопытной… – теперь голос его набрал силу, вскинутая рука со свернутой в трубочку газетой, как жезл.
Перед нами был римский трибун, он разил и клеймил. Вот только понять его было никак невозможно. И тут раздался грохот, такой металлический набат, это стоящая позади Карбасова Ксения уронила на пол поднос, да нет, не уронила, швырнула. Тот, никак не ожидая подобного, подпрыгнул на месте. А Ксения уже шла на него: