Я могла бы ничего тебе не сообщать, вернуться в город и к тебе. Как будто ничего и не было. Но это неправильно. Я бы не смогла смотреть тебе в глаза и делать вид, что все у нас по-прежнему. Я не вернусь к тебе, Сей. Думаю, тебе хватит такта не встречаться со мной.
P. S. Я написала это письмо и не отправила тебе. Оно должно сильно ранить твою душу. Поэтому я написала другое, то, что ты уже наверняка получил. Подумав, я все же отправляю и это.
Прощай, Сей».
Бедная моя девочка.
Я бы должен испытывать досаду, пожалуй, даже злость на нее, да и на себя самого. Ведь знал же, не надо связываться с женщиной абсолютно иной, нежели я сам, абсолютно не похожей на меня ни в чем, женщиной из другой жизни, из другого мира.
Мира, где свободно отдают и принимают любовь, никаких клятв и обещаний «вечной верности», где само понятие верности истлело, а любовь превратилась в порхающую бабочку, сегодня одна любовь, а завтра – другая. Да и осталась ли у этих «поэтов» любовь вообще, может, лишь плотское влечение, завуалированное бренчащими «высокими» словесами.
Говорил же себе: «Бежать, бежать от нее прочь…»
Но я чувствовал лишь глубокую печаль, она ныла под сердцем, скулила брошенным щенком.
И еще жалость.
Жалость к Птушке. Ведь и она сейчас должна испытывать то же самое. Печаль, тоску, утрату, ненужность.
Вот мы с ней и стали равны. Одинаковы. Оказались в одной точке душевного пространства.
Прощай, Птушка. Клеточка открыта, лети. Свободна.
* * *
Жозефина приехала. Нет, я не видел ее, не встречал на вокзале, не ходил под ее окнами, не пытался «случайно» столкнуться на улице. Но я знаю, она в городе. В том своем письме, что разрушило мои надежды, она написала: «Думаю, тебе хватит такта не встречаться со мной». Хватит. Да и зачем. Все уже сказано. Но, боже мой, как же я хочу видеть ее, пусть издали, мельком, как тогда на катке, когда она впервые была мне явлена. Ее медовые глаза, разлетающиеся тонкие брови, эта ускользающая полуулыбка, они снятся мне каждую ночь.
Я болен ею. И не хочу выздоравливать.
В городе жарко. Настоящее пекло, ни облачка, ни ветерка. На улицах воздух густой, плотный, он прилипает к коже, пропитывает запахами липы, бензина, лошадиного навоза, кислого непропеченного хлеба.
На перекрестках я оглядываюсь на каждый взрев клаксона, вдруг это она мчится мимо.
А может быть, она написала, что мы не должны встречаться, лишь потому что боится, что я устрою ей сцену, скандал. Все-таки я должен ее увидеть. Понять, все ли у нее в порядке, в конце концов.
* * *
Сгорел Исаакиевский наплавной мост. Я в это время шел через Сенатскую, смотрю в небе – клубы черного дыму. Конечно, полюбопытничал, побежал смотреть. Толпа собралась немалая, шумят, галдят, кто-то свистит, лошади извозчиков испуганно всхрапывают. Те, кто был на мосту, когда загорелось, и перебежал сюда, на нашу сторону, возбужденно живописали подробности: как вспыхнуло на разводном пролете да как сразу занялись бочки с керосином, что приуготовлены для фонарей.