Но раз от разу он начал ставить меня в тупик. Оказалось, что историю своей религии он знает намного шире, чем я. Ладно. Ведь он много лет провел в монастырях, изучая ее, а я только около полугода корпел над журналами в Публичке. Но и само тело этой самой религии подает он так, что буддизм кажется все более привлекательным для меня, человека, долгие годы считавшего себя атеистом. Нет, я не уверовал. Но постулаты о бесконечном перерождении мира, о последовательных воплощениях наших душ, поданные мне в интерпретации господина настоятеля, кажутся мне столь удобными, столь правильными, что ли. Стройными и легкими. Башня из слоновой кости.
Для меня это точно становится той самой башней Флобера, о стены которой разбиваются волны дерьма, захлестнувшие нашу жизнь.
* * *
Не выдержал. Вчера пошел к Птушке. Не мог более оставаться в неизвестности, как она. Готов был к тому, что она сразу попросит меня удалиться, а то и вовсе не впустит в дом. Часу в седьмом вечера вышел на улицу, вроде бы и не собирался к ней, пошел по Английской набережной, свернул в Замятин переулок, глянул на темные окна пустой Климентовой квартиры, все домочадцы еще на даче в Райволе. Ноги сами понесли меня на Почтамтскую. Но и тут я еще не собирался заходить к своей бывшей подруге. Но, увидев, что в окнах ее сквозь портьеры сочится жиденький свет, не удержался, стукнул в стекло два раза, а после паузы еще три. Так у нас было заведено ранее. Она выглянула в окно, посмотрела на меня и махнула приглашающе рукой.
Бледная, с ушедшими в глубокую тень глазами, закутанная в шаль с пунцовыми горячечными розами.
– Да ты не больна ли, Птушка? – я даже потянулся пощупать ей лоб, но рука, не дотянувшись, упала.
– Нет, Сей, все хорошо, я здорова. Только тошно как-то. Тоска. Но это ничего, пустяки, скоро занятия начнутся, буду работать. Мои девочки меня поддержат. И Ниночка, подруга моя, скоро в город вернется. Все хорошо, ты не беспокойся.
Предложила мне чаю. Я согласился, все-таки предлог, чтобы задержаться у нее. Разговор наш был странным, прерывистым, дырявым, мы оба старались не касаться больных тем. Получалось грустно. Рассказывала про свою жизнь с тетушкой в деревеньке Иванчино, прогулки, поездки к соседке Лидочке. Веселые истории. Только вдруг раз – и запнется. И я понимаю, что дальше должен быть этот ее поэт, этот «яркий светоч», обжегший ей крылья, сгубивший мое счастье, и говорить о нем она не хочет.
И в разговоре образуется брешь молчания. Она расползается, разъедает ткань рассказа, разъедает только что восстановившуюся меж нами доверительность. И мы опять чужие друг другу.