Он перевел дух и только теперь почувствовал, какой он усталый, грязный.
Стянул гимнастерку и кинул на пол. Расшнуровал ботинки — высокие, как у Ицика, только уже не новые — и сбросил их, как колодки.
Тут он почувствовал голод, но сначала пошел за фруктами.
На веранде стояла большая плетеная корзина, набитая яблоками, грушами и апельсинами, а сверху — гроздь бананов.
Он открыл жалюзи.
Утренний свет хлынул на веранду, и фрукты заиграли всеми цветами радуги, будто искусственные, поставленные для украшения.
Он выбрал большое румяное яблоко и, повернувшись уходить, случайно глянул на двор.
У плюща, прижавшись спиной к колонне, стоял солдат.
— Ами, — прошептал Яаков. — Боже мой, Ами… Кому же и быть, как не ему…
Ами всегда поджидал Ору у этой колонны, под плющом.
— Ами, — выдохнул Яаков, все еще не веря, только догадываясь.
Солдат выглянул из-за колонны, но не вышел на свет, остался в тени, и Яаков видел половину его темного лица и сверкающий как у кошки глаз.
Когда солдат снова скрылся, Яаков рявкнул:
— Ами!
Ами стал медленно выходить на свет.
Яаков подбежал к двери, снял трубку интеркома и, заслышав шаги, нажал кнопку и не отпускал, пока внизу не хлопнула дверь.
Тогда он распахнул дверь квартиры.
Он слышал, как лифт спускается, проходит мимо четвертого этажа, останавливается внизу, как открывается и закрывается дверца, лифт снова поднимается и останавливается тут, на четвертом этаже, открывается дверца, человек выходит из лифта и входит в квартиру.
Незнакомец приблизился. Левый рукав — пустой — пристегнут к гимнастерке, вместо левого уха — кусок марли, рядом глаз, вбитый глубоко в череп, без ресниц и без брови; половина лица — сплошной багровый шрам.
— Здравствуй, Ами, — выжал из себя Яаков.
— Здравствуй, — ответил Ами чужим голосом.
Яаков хватал воздух открытым ртом, словно долго бежал.
— Я ждал Ору, она еще не знает, что я жив… — сказал своим новым голосом Ами. — Меня успели вытащить… Хоть, может, и не стоило.
— Садись, — выговорил наконец Яаков. — Садись, чего ты стоишь.
Но ни тот, ни другой не сел, так и стояли друг перед другом два солдата, один — с фронта, уже отвоевавший, другой — из тыла, еще воюющий.
Яаков знал, что не надо спрашивать.
Он и не хотел.
Но, видимо, надо было.
Как не спросить?
И он с трудом заставил себя.
— Ты… все время… был с Ициком?..
Спросил и опустил голову.
Ами кивнул.
Яаков даже не видел, что он кивнул.
Он и без того уже знал, просто так спросил.
И еще он хотел спросить, очень хотел, но не спросил. А хотел спросить: осталось ли что-нибудь? хоть знак какой-то? или один только пепел?