— Холостой. Старый холостяк, лет на десять старше меня.
Она убирала посуду со стола и осторожно ставила в раковину. Только две бутылки на кухонном столе остались.
И еще осталась записка Шмулика.
Она протянула руку, чтоб еще раз прочесть те четыре слова, но Сара снова спросила:
— Красивый?
— Кто?
— Ну, этот…
— Майор?
— Ага.
— Гм… Знаешь, пожалуй, красивый.
— И хороший?
— Гм-м. Другой бы на его месте… знаешь…
— Знаю.
— Я даже раз подумала: ну и что? Что тут такого, если ему до смерти хочется переспать со мной?
Сара молчала.
— Да… Только он так ни о чем и не догадался.
— Жаль, — тихо сказала Сара.
— Что?!
— Может, он тебя любит?
— Любит? Ты еще скажешь, что Шмулик тоже кого-то любит? Или ложится с кем попало? Да? Да?
Она отвернулась.
И вздрогнула всем телом, потому что жесткий Сарин ответ прополз, прокатился ледяной каплей по горячей спине:
— Не знаю.
— Не знаешь? Ты не знаешь? А может, знаешь?
И смолкла.
Надо было посуду мыть.
Повернула двумя руками кран. Ей хотелось, чтобы оттуда хлынула большая струя. Она бы и лицо подставила.
Только не было воды.
Мара крутила, крутила кран, отвернула до самого конца, но лишь косая узкая струйка вытекла и засвистели, заныли жалобно трубы.
— Придется ждать теперь. Что же ты не сказала?
— Я сама не знала.
— Ничего… Я привыкла ждать…
Потом стало тихо.
— А может, ты что-то знаешь? — вдруг обернулась Мара. — Может, знаешь? Может, он правда нашел другую? Нашел? Скажи!
— Война… Откуда мне знать? Не знаю.
— Неправда! — крикнула Мара. — Вот, вот, смотри!
Схватила записку, разгладила на ладони.
— Вот! — сказала и осеклась.
Записка показалась как бы знакомой.
Она вертела в руках бумажку и никак не могла понять, в чем дело, пока не заметила потемневший край надорванного уголка.
Сразу после начала войны, может, на второй или третий день, она так же, как сегодня, забежала сюда и нашла на двери записку с темным уголком, приколотую трехзубой кнопкой.
Теперь уголка уже не было, остался только потемневший краешек.
Мара посмотрела на свет и увидела следы кнопки — три узких дырочки.
Вытянув руку, она смотрела на клочок бумаги, пугливо дрожавший на ладони, и вдруг поняла, что когда-то видела эти синие строчки, уже читала эту записку раньше, когда было еще спокойно и никто не думал о войне, — эту самую, только целую, не надорванную, и без темного краешка.
Тихо как кошка подкралась, присела перед Сарой, по-прежнему сидевшей за столиком, и прошипела в лицо ей:
— Хоронишь? С первого дня войны похоронила?
— Течет… вода-то… — сказала Сара, глядя мимо Мары, поверх ее плеча, на кран.
Из крана текла витая бурая струйка.