Трубы где-то ржавеют, подумала она. Замуровали и бросили. Никому нет дела. А может, не трубы. Может, бак, может, это напорный бак на крыше ржавеет. Может, и бак. За ним ведь тоже никто не смотрит.
— И ты не волнуешься? Не боишься… за сына… Может, где-то истекает кровью… Может… может, в плену… с отрубленными руками… раздробленными ногами… А вы… ты с Йоной… яичницу жрете, пьянствуете!..
— Йона не приходил еще, — по-прежнему глядя на текущую из крана бурую струйку, сказала Сара.
Мара встала:
— Да, правда… Ты говорила…
34.
— Да, я говорила… Правда, — повторила за нею Сара.
— У тебя есть… друг?
Она покачала головой.
Мара минуту молчала, тяжело думая о чем-то своем.
— Скажи мне правду… Шмулик был? Приходил? — спросила она. — Он меня больше не хочет знать?
Сара вновь покачала головой.
— Так почему здесь две бутылки?
Сара не ответила.
— И откуда этот солдатский запах масла?
Сара молчала.
— Неужели ты?.. — выдохнула Мара и поперхнулась словом.
Будто ей рот зажали.
А когда наконец обрела дар речи, сказала ясно, громко, холодно:
— Гуляешь?
— Ага…
Мара навалилась крепкой девичьей грудью на малый кухонный столик, и ее прямой тонкий носик нацелился в лицо Сары:
— Муж на войне, сын на войне, а ты… со стариками-резервистами валяешься? Господи…
Ответа не было.
Но она и не ждала.
— И меня тому же учишь? Жаль, говоришь, что я с майором не переспала, да?
Мара на миг умолкла, потом опять завелась:
— Это тебе, тебе жалко! Мне-то не жаль. Я молодая! Тебе жаль, тебе, тебе, тебе, потаскуха. Состарилась! Что может быть непотребнее старой шлюхи!?
Мара замолчала. Схватила бархатную бутылку, и красное горлышко глухо застучало о край глиняной чашки.
Одну чашку подвинула Саре, другую сама схватила обеими руками.
— Выпьем, да? За свободную любовь!
Надо же, какие девчонки пошли крикливые, подумала Сара, берясь за чашку. И чего они такие горластые, почему?..
То ли потому, что молоды.
То ли потому, что солдатки?
35.
Почему она сказала этой девочке, которая снова стоит перед нею, молча размахивая руками и беззвучно открывая и закрывая рот, почему сказала ей, что Йона не приходил, — и сама не знала.
Вчера с ним встретилась.
Сегодня рассталась.
Сидели за столиком.
Вдвоем.
В бистро возле моста Сен-Луи, на нижнем острове, может, и само бистро называлось Сен-Луи, и длинная, узкая, прямая уличка — чего доброго, тоже Сен-Луи — шла через весь остров. Вчера вечером бродили по этой уличке, прошли ее из конца в конец — зигзагом, от одного тротуара до другого и обратно, потому что через каждые несколько шагов светились витрины, широкие и узкие, яркие и тусклые, а на витринах были выставлены какие-то платья, ремни, галстуки и картины, картины, и чернели на разноцветных картинах и афишах имена незнакомых художников, а прохожих не было, странно, им не встретился ни один прохожий, только возле еще открытой лавочки, без окон, без дверей, — может, так казалось, а может, было так и на самом деле, — пожилая женщина покупала сыр, которым была буквально забита вся лавчонка: на стеллажах вдоль стен и на широченном прилавке, занимавшем чуть ли не всю ту лавочку и выпиравшем на тротуар, громоздились сплошь одни сыры, желтые, красные, белые, зеленые, покрытые серыми или зелеными прожилками головы сыра, а был еще сыр в коробках — продолговатых, овальных, квадратных, и они остановились у прилавка и, показывая пальцем, купили кусок одного, другого и еще третьего сыра, а потом еще три пестрых коробочки с серебряными кубиками, где на этикетках смеялись коровы — красная, зеленая и синяя, потому что, наверное, очень вкусными были сырки у этих смешливых коровок.