Они сидели в глубоких мягких креслах, перед гостиным столиком, сидели и разговаривали, будто в самом деле были давно знакомы, и ничего удивительного, если вдруг, не сообщив заранее, даже не позвонив, не предупредив по телефону, заглянула гостья, зашла на минутку поболтать, выпить чашечку кофе, чашечку хорошего черного кофе, который Сара приготовила в два счета, словно ждала, знала, что гостья забежит на минутку, раз-два — и приготовила, благо кофейник под руками и мигом закипел, лишь отмахнулась от близнецов, снова попавшихся ей в кухне, смолола кофе, раз-два — и готово, теперь две женщины болтали, сидя в мягких, уютных креслах, и она не стала поднимать жалюзи, им хорошо было в полосатом сумраке, где ветер пошевеливал жалюзи и по стене, по картинам ходили полосы света и тени, зеленела масляная трава, пестрели цветы и шелестели листья деревьев, — можно было видеть и слышать этот шелест.
— Разве я сказала — был?
— Да, вы сказали.
— Даже не знаю, почему я так сказала.
— Вам нравится издеваться надо мной. Вы отняли у меня сына, лишили мою страну примерного гражданина, хорошего немца превратили в еврея и еще издеваетесь теперь, вы очень нехорошая, злая женщина, исключительно скверный человек, но меня вы не обманете…
Она медленно подняла чашку, пригубила кофе, глубоко втянув ноздрями его пьянящий аромат, и продолжала:
— Не обманете… Я знаю, вы ждете Иоганна — я вижу накрытый стол и Marnier, его cherry.
Не получив ответа, гостья продолжила:
— Ему дали отпуск? Ведь война уже на исходе.
Пауза.
— Он возвращается домой?
Пауза.
— Вы ждете его?
Пауза.
— Он придет сегодня?
Пауза.
— Я увижу его? Увижу?
Пауза.
— Я с ним встречусь?
Пауза.
— Я смогу обнять своего единственного сына?
Пауза.
— Почему вы молчите? Неужели вам еще мало, не достаточно издеваться надо мной? Разве можно так обижать, смертельно пугать меня только потому, что я хочу, чтобы он был немцем, ибо он и есть немец, и я совсем не хочу, чтобы он был евреем?! Только поэтому? Только потому, что природа сыграла с ним такую шутку? Нельзя смеяться над чужим горем, если Господь карает человека и кара эта столь внезапна и непонятна. Разве можно так? Разумеется, вы ждете Иоганна! Неужели сейчас, когда все еще идет война, неужели вы можете сесть с кем-нибудь другим за стол, уставленный хрусталем, фарфором, и пить французский ликер, любимый напиток Иоганна?
Сара слушала.
Она буквально ловила каждое слово, и когда гостья умолкла, чтобы перевести дух, она хотела ответить, объяснить ей — слово за словом, просто, ясно:
— Я злая женщина. Очень злая. Я плохой человек, я знаю. Но я не издеваюсь. И не пугаю вас, нет, не пугаю в самом деле. Почему я должна глумиться? Почему я должна пугать вас? Потому что надо мной глумятся? Потому что меня до смерти пугают каждый день, каждый час, минуту каждую? Нет. Нет! Я не знаю, жив он или нет, но, должно быть, его уже нет в живых, да, наверно, его убили, нету больше. Что мне делать? Издеваться поэтому? Над собой глумиться? Был Йона, мой Йона, никакой не Иоганн, и был счастлив, он был счастлив со мной. На свете мало таких счастливых, и не его Господь наказал, если это наказание — уродиться евреем. Может, Бог наказал вас, не знаю, может, вашего мужа? Может, вы провинились, или если не вы, так он? Кто может знать? Разве вы все знаете? Он был простой солдат и погиб на Восточном фронте? А может, это не так, может, он был убийца, если Господь послал ему обрезанного младенца-еврея? Послал как наказание, да. А может, он был праведник, и мы не знаем, может, это не кара вовсе, может, это дар Божий? Ну не дар ли — из лона своего произвести на свет потомка истребленного племени? Чем не дар Божий?