Но ничего не сказала, не объяснила гостье.
Ничего.
— Нет, — сказала Сара. — Не смеюсь я, нет, хоть, может, я и злая, но не глумлюсь над вами, упаси Господь, что вы! Я сказала — был? Был, был, здесь был, дома. В отпуске был солдат, приходил домой. Ненадолго. Вчера вечером был и сегодня утром. Ели, пили вместе, любили. Что, нельзя?
— Нет, я ничего не сказала…
— И снова жду. Хоть он теперь долго не вернется. Я знаю, долго. Разве я виновата? Я не виновата, что вы опоздали. Разве это моя вина?
— Нет, вы не виноваты… И я тоже… Первым же самолетом вылетела из Франкфурта. Самым первым. И прямо к вам. Только вещи в отеле бросила, и к вам. Может, если бы не в отель сначала…
— Все равно б не успели, — сказала Сара.
Она уже не смотрела на гостью. Тонким носовым платком та утирала глаза, и Сара отвернулась. Отвернулась и долго глядела в стену, хотя не было на той стене ничего интересного — ни масляных деревьев, листьев или цветов, ни игривых переливов света и тени, только два серых снимка — самолет и девочка.
Она обернулась, услышав смех гостьи.
Старая женщина смеялась, она смеялась, не в силах сдержать себя, и сквозь смех говорила радостным голосом, в котором еще слышались остатки слез:
— Почему я плачу? Ну скажите, почему я теперь плачу? Ну, опоздала. Опоздала, что поделаешь. Но если был он дома, если вы ели, пили вместе, любили, — Боже мой! — стало быть, он жив. Жив! Почему же я плачу? Ну скажите, ради Бога, скажите мне, старой дуре, скажите, милая, ну, ради Бога, скажите: почему я плачу? Жив…
Разве я говорила — нет?
Говорила?
Так убеждала себя Сара, закрыв глаза.
Конечно.
Кто окликнул ее вчера?
Вчера вечером?
На дворе?
Когда было темно, и он посветил фонариком, и она увидела его грудь, волосатую, как у Давида.
Ахаке леха,
Ахаке леха бэ-соф а-дерех…
Так пела известная певица.
Сара слушала песню и не замечала, что брюки на нем узкие и короткие, и он мог бы выглядеть смешным, но он не был смешон, он совсем не казался ей смешным, этот пожилой солдат.
Они молча стояли друг перед другом, и она чувствовала, как он взглядом, словно рукой, скользит по ее распущенным волосам, по лицу, груди.
Хорошо, что в тот вечер он пришел домой.
Боже, как хорошо, что он вовремя пришел!
Только что из больницы, она все еще была в застиранном халате — первом, попавшемся под руку, когда сбросила утром свой, залитый кровью, и схватила этот, слишком короткий и узкий: верхняя пуговица не сходилась, и нижняя — тоже.
Халат… Может, все из-за того халата?
— Ты меня знаешь? — спросил пожилой солдат.
— Знаю. Да, знаю, — ответила она.