Было легче на душе, заслышав вой сирены, спускаться в бомбоубежище, захлопывать за собой массивную железную дверь, дышать прелым подвальным воздухом, ловить, задравши голову, тусклый свет, едва сочащийся из крохотного отверстия под потолком, и не чувствовать себя заживо погребенной в бетонном ящике, зная, что там, за дверью, остаются пожилые солдаты, которые несут караульную службу, и, если бомба ударит и рухнет дом, они вытащат тебя из-под развалин — живой или мертвой.
Может быть, и живой.
Они, эти пожилые солдаты, должны были оставаться еще и последними защитниками города.
Об этом, конечно, никто не думал, потому что война была далеко, очень-очень далеко.
Один фронт, — который на юге, — отошел, извиваясь ломаными линиями танков и трупов, отодвинулся, перескочил по водам в Африку.
Другой, — на севере, — отступил за горы, побросав в зловонных бункерах обезглавленные обрубки тел.
Он совсем не казался ей смешным, этот пожилой солдат. Да и почти что не виден был на темной улочке, среди затемненных домов, потому что уже смеркалось.
Только слышала его голос, злой, осипший.
— Затемнить! — кричал он, размахивая фонариком. — Затемнить!
Никто ему не ответил, и песня лилась — ни тише, ни громче:
Ахаке леха,
Ахаке леха бэ-соф а-дэрех…
[1]Так со второго дня войны пела одна популярная певица.
Тяжелая штора упала на освещенное окно, вдруг стало совсем темно, только маленькая, закрашенная синим лампочка у подъезда, под которой она стояла, вырвала из темноты приближающийся фиолетовый силуэт.
Солдат остановился, замер.
— Здравствуй, — услыхала она знакомый сиплый голос.
Так сипел Давид, когда возвращался, усталый, после трудных полетов.
Она молчала.
— Ты откуда сюда свалилась? — спросил усталый голос.
— Из больницы, — ответила она. — А ты?
— С неба… — просипел он.
— С того света, — сказала она.
— Да нет!
— Из преисподней.
— Пусть будет так, — сказал он. — Важно, что ли?
— Нет, — ответила она.
Они притихли и стояли друг перед другом молча, и она почувствовала на себе его взгляд, такой знакомый, словно ладонь, скользящая по ее распущенным волосам, лицу, груди, потом по животу и бедрам. Она прикрыла руками грудь, заметила, что верхняя пуговица не застегнута, и опустила голову; она была еще в белом заношенном халате — так и не переоделась, забыла переодеться, выбежав из больницы, а халат этот был ей узок и короток, она еще утром скинула свой, грязный, залитый кровью, и схватила первый попавшийся под руку, но халат был чужой, не ее, и нижняя пуговица не сходилась, и голые ноги вылезали — длинные, как бы идущие от самой шеи.