Ведь только что, недавно, говорила себе — и правда это — не все ли равно, какая разница.
Если с другими можно, почему с ним — нет.
Разве не то же самое.
Не так же начинается.
Не тем же кончается.
Стерпит.
Как-нибудь стерпит.
Недолго ведь.
Еще минута, и все. И кончено.
Она снова проглотила свой вопль и увидела лицо Бени — близко, рядом.
Он сидел у нее на груди и шептал, нагнувшись:
— Ты… мне… пососи сначала… Я столько лет ждал этого…
И сунул ей в рот.
Она чувствовала, что задыхается, теряет сознание.
— Что ж ты — блядь, а сосать не можешь!.. — выругался Бени.
Съехал ниже, лег на нее.
Она перевела дух.
Закрыла глаза и мысленно повторяла: все равно, все равно ведь, еще минуту, и будет кончено.
Но слова слабели, тускнели, она не могла поймать их, они исчезали за окном, возле которого она стояла, прижавшись лицом к стеклу.
Она видела, как второй полицай тоже встал и застегнул брюки, и они ушли, а мать осталась лежать, не шевелясь, не двигаясь, будто впала в сон.
И тогда от дерева отделился парень.
Посмотрел сперва в одну сторону.
Потом в другую.
И, пригнувшись, вбежал во двор.
А во дворе торопливо спустил брюки и лег на мать. Лег и стал качаться, подымаясь и опускаясь, сначала медленно, а потом быстрей, быстрей, как те двое до него.
Она лежала, запрокинув голову, неподвижная, беспомощная, как мать.
И Бени стал медленно качаться, подымаясь и опускаясь.
Его руки тискали ее грудь, и взгляд был тот самый — взгляд Ахмеда.
Изо рта у него текла слюна.
Он качался все еще медленно, но скоро начнет быстрей, быстрей.
Она снова зажмурилась, собралась с силами и выгнала, выбросила из головы ненужные мысли.
А когда в голове прояснилось и она почувствовала силу, вдруг извернулась, навалилась на Бени всем телом и руками как клещами стиснула его горло.
Он подергался, помахал руками, захрипел и стих.
Тогда она встала и широко распахнула дверь.
Потом вернулась и, схватив Бени за ноги, выволокла его на лестничную площадку.
И бросила там.
И вовремя.
Потому что услышала, как на дворе остановилась чужая машина.
48.
Не знала, подойти к окну или нет.
Подошла.
Прижалась лицом к стеклу.
Люди внизу осматривались, им еще надо было проверить, та ли это улица, тот ли дом, здесь ли квартира, в которой она живет.
Она не отходила от окна, но смотрела прямо перед собой. Смотрела в окно, дожидаясь, когда вернется мать, хоть это было ей строго-настрого запрещено, потому что ее могли увидеть. А увидят — придут и станут ловить ее, гонять по крохотной комнатке, где большому, взрослому человеку и повернуться негде, но будут гонять, ловить ее, и пускай даже раз или два она, такая маленькая, ловкая, проскользнет, прошмыгнет, как зверек, на четвереньках между широко расставленными солдатскими ногами, пускай забьется в самый дальний уголок, под низкую койку, все равно будут ловить ее, и если даже успеет юркнуть в свой тайник, то и там поймают: кто-нибудь из солдат запустит руку и вытащит ее, схватив за шею, руку или ногу, и тут же, на месте, разможжат ей голову тяжелым сапогом или выбросят вон и раздавят там, на улице…