«Хочешь увидеть меня?»
«Нет».
И прошлое с шипением отступило обратно в темноту.
В палате действительно было холодно. Когда Эльстер протянула ему чашку, он положил ладонь на ее руку и успел отстраненно удивиться — пальцы показались почти горячими.
— Спасибо. Я не знаю, что делал бы без тебя.
— Жил бы счастливо где-нибудь во Флер? — неловко усмехнулась она.
Он покачал головой, забрал у нее чашку и поставил на пол. Притянул ее к себе и обнял, наконец-то двумя руками.
Вот почему у нее золотые глаза — это цвет солнечного света, а не того, что снилось ему по ночам.
— Нет, Эльстер, я сошел бы с ума.
И в этот момент все, чего он хотел — не слышать, как горько рассмеялся Джек.
Но он слышал, и слова, которые прошептала ему в ответ Эльстер не могли заглушить смеха.
Пребывание в Колыбели Голубой принесло немало боли, но почему-то эти дни Уолтер всегда вспоминал с теплом.
Он ошибся и был рад своей ошибке — ни через день, ни через три дня никто их с Эльстер не потревожил. За это время они трижды меняли комнаты — сначала из палаты переехали в келью на среднем этаже, потом снова в комнату Единения, а оттуда — в келью на подземном ярусе, где и остались на четвертый день. Он слышал из-за двери, как Эльстер просила патера Морна перевести его в другую комнату, не в подземелье, чтобы не будить памяти о тюрьме. Пришлось рассказать ей, какой была камера в тюрьме, и объяснить, что простая комната с двумя узкими кроватями, с мягко светящими желтым лентами под потолком и дурацким полосатым ковриком на полу ничего такого в нем не будит.
Патер Морн явно нервничал, но старался скрывать тревоги. Уолтер понимал его и собирался как можно скорее избавить клирика от своего присутствия.
Рука заживала и почти не беспокоила, только иногда напоминая о себе тупой тянущей болью.
Каждый день по несколько часов Уолтер занимался тем, что сжимал и разжимал левой рукой небольшой мяч. С каждым днем это давалось ему все легче — первый он порвал, сдавив слишком сильно. Но доктор Харрис был прав — он удивительно быстро вспомнил привычные движения, и на третий день даже взял за ручку чашку. Непривычно было не ощущать напряжения в мышцах. Касаться горячей чашки, прохладных и гладких простыней, мягкой поверхности мяча — и не чувствовать их. Эльстер он поначалу боялся даже за руку брать, чтобы случайно не сделать больно.
Он стал подливать Эльстер свое снотворное, когда заметил, что она старается сторожить его по ночам, а потом по утрам прячет покрасневшие глаза. Сам пить избегал, потому что от назначенных доктором пяти капель неизбежно проваливался в густой и бездонный сон, и сон этот полнился золотом, мятыми шестеренками, погасшими стеклянно-прозрачными глазами, а еще — его собственными железными пальцами, сдавливающими чье-то хрупкое горло, и жгучим экстазом, усиливающимися, когда он сжимал сильнее… сильнее, не чувствуя уходящего пульсирующего тепла, потому что механический протез ничего не чувствует, он фальшивка, суррогат, такой же как и эта паршивая, обманувшая его дрянь, прикинувшаяся человеком…