— За лицемерие, — пожала плечами она.
— Есть много плохих людей. Жадных торговцев, лицемерных клириков, жестоких военных, корыстных Пишущих. А еще жестоких Пишущих, жадных клириков и корыстных военных. Но не любишь ты клириков, — настойчиво сказал он.
— У меня был кризис веры, — тихо сказала Эльстер, отводя глаза. — Я… когда-то хотела быть Утешительницей.
— Ты и сейчас можешь ей стать.
Уолтер пожалел, что начал этот разговор. Для того, чтобы стать Утешительницей, женщине не нужно было ничего, кроме желания и готовности посвятить себя работе. Но для Эльстер эта дорога была закрыта изначально — в любой Колыбели ее бы и на порог не пустили. На самом деле таких клириков, как патер Морн были единицы, по крайней мере на Альбионе — остальные считали Пташек святотатством и отрицали их человечность.
— А сейчас не хочу, — ответила она, и лицо ее осталось совершенно непроницаемым. Уолтер хотел все-таки добиться ответов, но решил закончить неприятный разговор. В конце концов, откровения перед дорогой все равно были не лучшей идеей.
Вздохнув, он убрал дневник в саквояж и залпом допил кофе.
— Знаешь, как происходит посвящение для любого, кто хочет связать свою жизнь с Колыбелью? — миролюбиво начал он, заново наполняя чашку.
— Нет, и… не знаю, — мрачно отозвалась Эльстер. Уолтер понял, что она хотела сказать и усмехнулся.
— Мне показывал патер Морн. Я когда-то тоже думал стать клириком, но только назло отцу — Служителям нельзя иметь детей. И когда патер Морн об этом узнал, он не стал меня отговаривать. Мне было шестнадцать, и мой нигилизм тогда выходил за все разумные пределы, — Уолтер тактично умолчал, что за разумные пределы его нигилизм вышел после истории с Джейн. — Мы пришли в келью молодого человека, который готовился стать Служителем. Он готовил глину.
— Что? — удивленно спросила Эльстер, поднимая глаза. Он усмехнулся, радуясь, что удалось ее заинтересовать.
— Глину. Протирал через сито, чтобы удалить все примеси. Раз за разом. Закончив с одной партией, он складывал глину в форму, заливал водой, накрывал чистым полотенцем и принимался за следующую. Мы смотрели, как он это делает пару часов, а потом ушли. Через неделю мы вернулись. Парень не обращал на нас никакого внимания. Я даже не помню его лица, руки помню — с длинными пальцами, холеные. И вот он этими руками месил глину. Очень тщательно, чтобы там не было ни одного пузырька воздуха. Когда мы вернулись на следующий день, он сидел перед гончарным кругом. На этот раз мы до позднего вечера молча смотрели, как он портит одну заготовку за другой. У него вообще-то неплохо получалось, но он явно хотел добиться чего-то конкретного. И вот уже почти ночью у него получился горшок.