Эльвэнильдо, все еще красный, приблизился и тронул иконную доску рукой. Из ран на лице Богородицы бежала тонкая струйка крови. Харузин стер ее пальцем, но кровь проступила снова.
— Что это? — прошептал Эльвэнильдо.
…Нет, он, конечно, слышал, что иконы могут источать разные жидкости. Слышал также подробное, вполне материалистическое объяснение того, как это делается. Разные приспособления, изготовленные ушлыми церквачами. А также просто свойство некоторых иконных красок. Они размягчаются под воздействиями внешней среды и начинают течь…
Но это была самая настоящая кровь. И она истекала из самой обыкновенной доски. И краски не успели размягчиться под разными воздействиями, потому что икона была написана совсем недавно. Она вовсе не четырнадцатого века, как пытался острить Харузин. Ее создавали уже на памяти Лавра — он так сказал. Он даже назвал имя иконописца.
Эльвэнильдо облизал палец. Обычный железистый вкус. Кровь. Слезы сами собой подступили к глазам и хлынули неудержимо. Ему было жаль Богородицу, жаль людей, жаль Иисуса, который сейчас младенец, но спустя двадцать с небольшим лет умрет страшной смертью.
Он жалел весь мир, и это чувство грозило разорвать душу в клочья. Но и на это Харузин был в тот миг согласен, лишь бы каждый клочок послужил к уменьшению общей боли.
— Слушай, Лавр… — пробормотал он наконец (И откуда эта дурацкая интеллигентская привычка — непременно что-нибудь сказать, выразить отношение? Харузин ненавидел себя за это, но промолчать не сумел). — Лавр… Это же чудо, да? Настоящее?
— Чудо, — сказал Лавр, слегка касаясь его груди, — то, что с тобой происходит. А она… — Он глянул на икону. — Просто она всегда такая. Мы этого в обычное время не видим…
— А что мы делать будем? — спросил опять Харузин. — Ее же лечить нужно…
— Я отправлю человека в монастырь, — сказал Лавр. — Икона пока с нами останется.
Дикая мысль посетила Харузина. Церковь Успения осквернили сатанисты. Кто они такие — никто, похоже, не знает. Сатанист от обычного человека ничем не отличается. Кроме одной мелочи: он — сатанист. Но сатанист он по ночам, в строго определенные часы. А днем это вполне приличный, даже законопослушный гражданин. Попробуй вычисли такого! И единственный живой свидетель ночного кощунства — вот эта икона Пресвятой Богородицы.
Картинка нарисовалась такая: судья в парике, присяжные, среди которых четыре негра и пять домохозяек, остальные — клерки со стертыми физиономиями, на свидетельском месте — икона.
Адвокат, бойкий молодой человек в вертлявом пиджаке: «Вы утверждаете, что мой подзащитный нанес вам несколько ударов ножом после того, как перегрыз зубами шею пострадавшему?» Икона молча истекает кровью…