Пожега уселась возле огня и жестом велела Гвэрлум сделать то же самое. Наташа подчинилась. Мальчишка устроился с другой стороны и запустил горячие, цепкие, как у обезьянки, руки Наташе под платье.
Она ощутила внезапную слабость. Было страшно, больно и противно, но сопротивляться сил уже не оставалось.
Хихикая и тряся головой, Хотеславец поднял Наташин подол. Затем послюнил палец и принялся возить по ее бедрам. Она вздрагивала каждый раз, когда ощущала на себе прикосновение сладострастных звериных лапок.
Пожега равнодушно смотрела в пламя, которое раздувалось само собой под ее взором. Гвэрлум едва не плакала. Мальчишка, посмеиваясь, щипал ее за грудь и плечи. «Синяки будут, — думала Наташа. — Как я Флору это объясню?»
Потом ей на ум пришло, что Флор еще ни разу не позволил себе увидеть ее обнаженной, и рыдание подкатило к самому горлу Наташи.
Хотеславец уложил ее на землю и прыгнул сверху. Наташа накрыла глаза. Видеть над собой отвратительное, смазливое личико, искаженное похотливой гримасой, было выше ее сил. Мальчишка ткнул ее между ног острым, тонким удом — раз, другой. Наташа молча заплакала, не разжимая зубов.
И вдруг он остановился и закричал. Ледяное семя обожгло Гвэрлум. Она вывернулась, боясь одного: что может зачать от поганого мальчишки. Однако бояться ей было нечего. Пожега повернула голову в ее сторону и спокойно произнесла:
— От этого не понесешь. Его семя проклято. Все уходит в землю. От него только папоротники вырастают.
Гвэрлум, плача, обтирала ноги так яростно, словно хотела содрать с себя опоганенную кожу. А мальчишка принялся зевать во весь рот, чесать себе лицо ногтями и, наконец, повалился на землю.
— Заснул, — сказала Пожега. — Расскажи мне, что тебе хочется. Только без всяких там клятв насчет того, что не будешь творить зла. Прямо говори, что на сердце.
— У нас в доме сейчас лежит раненый человек, — начала Гвэрлум. — Мне жаль его. Я думаю, он хороший… Слуга по нему убивается, как по брату единокровному.
— А ты думаешь, почему? — спросила Пожега. Она сорвала травинку, сунула в рот, пожевала немного и выплюнула в огонь. Пламя вдруг взлетело почти до середины ствола сосны и загудело, точно в печной трубе.
Гвэрлум немного подумала.
— Ну, если бы он был плохой, — выговорила она наконец, — вряд ли бы его жалели. И то, что он рассказывает про взятие Казани. Про пленников, которых они освобождали. Да и вообще — про разное…
— Хочешь его вылечить? — спросила Пожега.
Гвэрлум несколько раз решительно кивнула.
— Это дело возможное, — сказала старуха.
«Почему старуха? — подумала внезапно Наташа. — Отчего я постоянно именую ее в мыслях старухой? Она не так уж и стара. Лет сорока, быть может. Впрочем, в шестнадцатом веке это серьезный возраст. Руки дряблые, шея обвисла — поэтому, наверное. Но вообще-то она еще очень сильная…»