Болезнь… (Дневники) (Золотухин) - страница 47
С хорошим наполнением вышел я из его магазина. Купчую в блокнот оформила его дочь Маланья, заходил и сын его. «Ты еще не приготовил лекцию? Такой же рассеянный, как я». «Нет, – сказала Малаша, – он больше рассеянный». И т. д. Хороший русский дух. К евреям отношение, по словам Никиты, осторожное.
Потом я спал, и во сне мне что-то не приснилось желаемое. Весь вечер за столом я думал о 13 января. «Любовница его поет ему свои восторги и восхищения, а я, как те шуты, что за фараоном, говорю ему правду, которую он считает гадостями и ненавидит меня за это».
Почему они не понимают, что я хочу, чтоб они оставили меня в покое. Моя мечта – чтоб с утра они уходили гулять, смотреть Париж, я же хочу быть один, хоть час времени… один, без всех… Господи! Прости меня, но пусть домашние мои будут здоровы, но подальше. Я с ума сойду от их заботы и присутствия. Они не понимают, чего мне надо, чего хочу я, чем живу и т. д.
И значит, любимую мою не поздравили с Новым годом!! Я записал неправильно. Господи! Ну, не идиот ли?! И вот теперь я мучаюсь. Хотя пожелали мне всего самого плохого. Но самое плохое – сорвать голос. Наконец-то мои ушли. Нет, они не доедут до Монмартра. Оба ленивые, нелюбопытные. Перед уходом на репетицию – прополоскать связки. И купить телефонную карту. «Солдатская какая-то закуска… бефстроганов… чтоб русским понравилось?!? Это просто дешевле… и всё это дешёвка… французскую надо закуску и еду, а этот… бефстроганов с рисом… это мы дома едим каждый день».
15 января 1994
Суббота. Молитва, зарядка.
Уехать бы из этого города без узлов на связках – одна забота, и уехать бы поскорее. С Парижем мне не повезло, собственно, мне с ним не везло никогда. Сорвал голос, и теперь, что делать, не знаю. Впереди еще… да ведь только начало, три спектакля сыграно. Сглаз ваш, уважаемая, действует. Проклятие ваше, посланное вдогонку, вслед, дьявол применил в самом уязвимом, больном, самом точном месте. Бог с вами. Во всем виноваты мы сами, и в этом тоже.
«Валерочка! Костя принес лекарство через каждые 2 часа под язык. Целуем Т. и С.» Костя принес лекарство. Грустно, что сорвал я голос, завтра, по всей вероятности, играть Олегу. Но задача – не уехать отсюда инвалидом. Господи! Спаси и помилуй мою душу грешную. Надо отзвонить Струве, чтоб не приходил завтра… или уж… всё равно. Остановилась жизнь. Ее и так-то не было. А тут и вовсе тоска и зеленая непроходимость. Это вот еще Матинэ навязалось. И беспомощен, и не могу помочь Любимову активно. Никита, конечно, влип – шеф уже всё под него подкопал и подкапал. «Вы были ее мужем? (О.М.Я.) Сколько лет вы в Париже». – «Французы знают о Франции гораздо меньше, чем русские о России или даже: французы знают о Франции меньше, чем о ней знают русские?» – «Ну, в каком-то смысле и это есть». И т. д. В щекотливое положение попал Трушин со своей интеллигентной закваской белогвардейского сословия. Приехать в гости (в столицу мира) и поносить хозяев, впрочем, он поносит в первую очередь свою матерь – Россию, хотя всегда оговаривается: советскую, т. е. «вытравляйте из себя советчину». Но вообще, стыдно за него пока. Он не владеет прежде всего собой – учитесь властвовать собой – это отсутствует напрочь, и те, кто за него болеют – Давид, я, Глаголин, – очень это переживают. Если он не будет задираться, раздражаться, если он будет в радостном, миролюбивом настрое, несмотря ни на что… он расположит к себе парижан, «митеранс». Они почувствуют уважение к ним и желание преодолеть барьер, а не усугубить его отчуждением. Господи! Помоги моему шефу. И не забудь про меня. Сегодня была репетиция до 14. После нее пришел я домой, – никого, – поджарил котлеты, сходил к Ренате, датской гадостью залил себе глотку и лег спать. Я слышал, как приходила моя семья, и теперь, насколько я понимаю, они уехали к Наташке. Нет, Сережа не останется на ночь, он любит дома, со своей семьей, не поедет же он оттуда в туалет, коль приспичит… этого он стесняется больше всего.