«Почему такое? — с грустью подумал Егор Матвеевич. — Встретились, а говорить будто не о чем. Или разлука делает людей отчужденными? Или война сделала такими?»
— За нами буксир, — поднялся Яков. — Надо собирать хлопцев.
— Еще заглянешь?
— Завтра… А к Домашневу ты сходи, Егор. Он рад будет.
— Схожу.
Буксир пришвартовался к борту. Когда Ушеренко начал спускаться с полубака, Закимовский тронул его за плечо и неуверенно, не надеясь на удачу, попросил:
— Поговори ты с вашим, которого к нам командиром батареи назначат, пусть меня к пушке возьмет. Наводчиком. Понимаешь, хоть одного гада своими руками сбить!..
— Возьмет. Обязательно возьмет.
— Думаешь?
Яков рассмеялся.
— Знаешь, что? Увидишь батальонного комиссара Домашнева, передай ему, пусть прикажет младшему лейтенанту Ушеренко принять машиниста Закимовского горизонтальным наводчиком в артрасчет носового орудия.
Егор Матвеевич то ли не поверил, то ли не нашелся, что ответить на это неожиданное сообщение. А Ушеренко не стал ожидать. Перенес ноги через фальшборт, на ступеньку трапа, и, помахав на прощание рукой, исчез в темноте.
* * *
Разгрузились в рекордно короткий срок: к концу четвертых суток стоянки судовые лебедки подняли из трюмов «Коммунара» последние ноши ящиков со снарядами. А с рассветом ушли в Мурманск.
Последние часы перед выходом в море Маркевич не спал: мешало неизбежное в таких случаях волнение. В каюте не сиделось, и он долго мерил спардек из конца в конец широкими шагами. Хотелось подумать о чем-нибудь светлом, хорошем, но думалось озабоченно и тревожно. У Гуслякова обошлось без перелома ноги, а все равно неприятно, что человек получил на судне тяжелую травму. Вчера, во время учебной тревоги, со спуском вельбота провозились столько, что за это время фашисты с лихвой успели бы потопить пароход. Носиков все еще держится гостем. Хорош старший помощник, если приходится то и дело напоминать ему: «Сделайте!», «Проверьте!» Симаков поджимает тонкие губы: мол, дела палубной команды к старшему механику отношения не имеют. А не выдержишь, сорвешься, начнешь сгоряча распекать провинившегося, и тот же Симаков, но уже не старший механик, а парторг, зудит: «Не умеешь с людьми работать, не умеешь воспитывать людей».
Он оглянулся, заслышав чьи-то шаги, и передернул плечами: легок на помине.
— Не спим? — подошел к нему Григорий Никанорович.
— не сплю!
— А почему?
— Старость! Говорят, старики мало спят: стараются бодрствованием продлить свою жизнь.
— А ты, я вижу, стараешься сократить ее, — в голосе Симакова звучала добродушная ирония. — Мол, смотрите, как я ежесекундно начеку!