— Вот так я и познакомился с этим Виттингом, — закончил Виктор.
— И ты думаешь…
— Нет, теперь я не думаю, а знаю. Мы с тобой пойдем сейчас…
Резкий, нарастающий гнусавый вой репродуктора в углу бара оборвал Виноградова: тревога! И сразу же вой сирены почти утонул в многоголосых криках бражничающих, в звоне бутылок по цементному полу, в грохоте опрокидываемой мебели… Виноградов и Маркевич прижались к стене, чтобы не смел их поток иностранцев, ринувшихся к выходу.
И когда последний покинул бар, Виктор тронул друга за рукав.
— Пошли!
Они выбежали на обезлюдевшую улицу, все еще раздираемую тревожным, бередящим душу воем сирены. Виноградов поглядел на белесое небо, прислушался.
— Пока начнется, успею на шлюпку. А ты?
— На судно…
— Счастливо!
— Бывай…
Григорий Никанорович говорил медленно, обдуманными, отточенными фразами, время от времени взглядывая поверх очков на клочок бумаги в своей руке, и эта обдуманность, эта спокойная неторопливость делала его речь особенно значительной.
— Алексей Александрович забывает об одном, — говорил он, — о том, что девяносто процентов команды на нашем судне — люди новые, пришли к нам недавно и судно еще не знают, а добрая половина из этих новичков вообще впервые в своей жизни видит пароход. О чем каждый из нас, старых коммунаровцев, должен заботиться, что делать прежде всего? Учить людей, настойчиво и постоянно учить, готовить из молодых настоящих матросов, кочегаров и машинистов. А мы? Намедни гляжу, боцман нагрузил на себя два блока, сам синий от злости, а все же лезет на грот-мачту, на салинг. Он-то лезет, а матросы стоят покуривают. Подошел я, спрашиваю: «Почему сам?» А он мне, боцман наш… Дмитрий Михайлович, что ты мне ответил? Встань, встань, скажи, чтобы все слышали. Ну?
Яблоков поднялся красный-красный, будто выскочил из парной. Посапывая от смущения, он с минуту топтался с ноги на ногу, но молчание вокруг было такое, что все равно надо говорить. И, подняв на парторга виноватые глаза, боцман широко развел руками:
— Так ведь как же я его пошлю блоки менять, когда он совсем еще зеленый, матрос этот? Сорвется с верхотуры и… как тот Гусляков.
— Совершенно правильно, может сорваться, упасть, — обрадовался старший механик этому признанию. — А за гибель матроса или за увечье его отвечать придется боцману. Так уж лучше от греха подальше? И на мачту сам слазает, и на беседке за борт, подновить окраску, сам спустится, и в руль во время тревоги сам встанет: Яблоков знает, Яблоков может! Везде и всюду один-единственный Яблоков! А матросы пусть и дальше неумехи растут. Вы этого хотите, Алексей Александрович?