Медленно, не поворачивая головы, повел на старшего механика пустыми, без мыслей глазами. Сказал, с усилием разлепляя спекшиеся губы:
— В убежище, в щели… Я ее вытащил из-под трупов… Цела, ни царапинки. Задохнулась?
И сам же себе ответил:
— Задохнулась.
Он опять умолк, мысленно вернувшись к той страшной минуте и бледнея до синевы при воспоминании о ней. Симаков не мешал ему, тоже молчал. Спросил после долгих минут молчания:
— Похоронил?
— Вместе с другими. Дети, женщины… — Носиков рванул тугой ворот, распахнул китель на груди. И, только сейчас увидав, что разговаривает не с самим собой, а с парторгом, подался к нему, сказал почти со злобой: — Утешать пришли? Сочувствие выражать? А мне не надо вашего сочувствия, не надо утешений! Я жить не хочу, понимаете? Не хочу жить!..
Упал головою на стол, застонал, забился. Григорий Никанорович не шевельнулся, не дотронулся до него. Ждал. И только когда Ефим Борисович начал постепенно затихать сказал негромко, впервые называя его на «ты»:
— Иглин и Закимовский сына Якова Ушеренко привели. Мать у него сегодня ночью сгорела. Ты ее знал? Соседкой твоей была…
— Люба? — Носиков вскинул измученное лицо. — Люба… Она же за Леночкой моей ухаживала, когда та болела. Она…
— Только не вздумай Колю утешать, — перебил Симаков. — Не говори ему об отце. Уговаривать, Ефим, никого не надо, горе человеческое не уговоришь. Его с людьми делить надо.
— С какими? — Ефим Борисович судорожно вздохнул. — Где эти люди?
— Ты ведь знаешь Колю больше, чем все мы Кто, как не ты, должен помочь ему?
— А мне кто поможет? — вскочил Носиков. — Кто? Маркевич? Или Лагутин? Или вы собираетесь помогать, товарищ партийный организатор? Не нужна мне ничья помощь!..
— А ему нужна, — голос Григория Никаноровича прозвучал негромко, но с такою весомостью, что заставила старпома умолкнуть. — Очень нужна. Мать и отца в один день потерять — такое не каждый взрослый перенесет…
Он поднялся со стула, прихрамывая направился к двери, но Ефим Борисович нетерпеливым жестом остановил его.
— Одно не могу простить капитану: почему не отпустил меня в тот вечер, почему оставил на судне? Ведь если бы я был во время бомбежки дома…
— То и погиб бы вместе с дочерью, — подхватил Симаков.
— А и лучше б, и лучше бы!..
Григорий Никанорович не торопился уходить. Подошел к Носикову, сказал с осторожной мягкостью:
— Погибнуть, Ефим Борисович, всегда можно. Дело несложное. А вот как погибнуть?
— Не все ли равно?
— Нет. Закимовский портрет Якова принес, в кают-компании повесим: Ушеренко всегда на судне будет. Когда и мы с тобой, и другие уйдут. И после войны… Если б не он, судна нашего уже бы не было. А исчезнуть, как лужица под лучами солнца, — этого я не принимаю. Нет тебя — и никто не вспомнит.