Трусливый граф Стефан Шартрский, которого наши предводители сообща избрали своим главнокомандующим, притворился, что сражен болезнью. И еще до того, как Антиохия была взята, он постыдным образом бежал в другую крепость, что называется Александретта. Мы ежечасно ожидали, что он придет на помощь к нам, запертым в городе и лишенным спасительной поддержки. Он же, услышав, что турки окружили нас и осаждают, тайком поднялся на ближайшую к Антиохии гору и увидел бесчисленные шатры. Объятый сильным страхом, он подался назад и поспешно бежал вместе со своим войском. Вернувшись в свой лагерь, он взял, что можно, и быстрым маршем повернул в обратный путь. Встретив императора [Алексея] у Филомелиума, он попросил его о разговоре с глазу на глаз и сказал: «Узнай же правду, что Антиохия взята, но крепость еще не пала. Наши же все едва держат осаду и, я полагаю, уже истреблены турками. Возвращайся назад как можно скорее, дабы не разыскали они тебя и тот народ, который ведешь с собой».
Император, объятый страхом, тайком призвал Гвидо, брата Боэмунда, и еще нескольких других и сказал им: «Сеньоры, что будем делать? Вот, все наши едва держатся под натиском турок, и, возможно, в этот час все уже пали от их руки или уведены в плен, как рассказывает этот постыдно сбежавший несчастный граф. Если хотите, мы вскоре вернемся назад, дабы не погибнуть нежданной смертью, как погибли они». Когда Гвидо, достойнейший воин, услышал такое, он вместе со всеми остальными тут же отчаянно и громко зарыдал. И все говорили в один голос: «О, Господь истинный и триединый, отчего Ты попустил всему этому случиться? Отчего Ты допустил, чтобы народ, следующий за Тобой, попал в руки врагов? Отчего столь быстро Ты оставил тех, кто желал освободить путь к Тебе и к Гробу Твоему? Поистине, если правдивы те слова, что мы услышали от этих презренных людей, мы и остальные христиане оставим Тебя. И мы больше о Тебе не вспомним, и никто из нас уже не осмелится упомянуть имя Твое». И так говорили в величайшем унынии по всему войску, и никто, будь это епископ или аббат, клирик или мирянин, не осмеливался призывать имя Христа в течение многих дней.
Никто не мог успокоить Гвидо, который отчаянно рыдал и увечил себя так, что даже ломал себе пальцы, говоря: «Увы мне, о, мой господин Боэмунд, честь и слава всего мира! Ты, которого весь мир боялся и любил! Увы мне, несчастному! Не заслужил я, к горю моему, чести увидеть твой достойнейший лик, хотя ничего я не желал увидеть так сильно. Кто мне даст умереть за тебя, дражайший друг и господин? Отчего я не умер сразу, как только вышел из утробы матери? Отчего я дожил до этого злосчастного дня? Отчего не утонул в море? Отчего я не упал с лошади и не умер тотчас же, сломав себе шею? О, если бы я принял вместе с тобой счастливое мученичество, дабы видеть твой славнейший конец!» И когда все сбежались к нему с тем, чтобы убедить его перестать горевать, он, придя в себя, сказал: «Стало быть, вы верите этому трусливому воину? Я не слышал, чтобы говорили о какой-либо совершенной им доблести, но, однако, он постыдно и бесчестно повернул вспять, как несчастный и недостойный человек. А посему знайте – что бы этот негодный ни возвещал, все это неправда».