Старик вдруг обернулся ко мне и сказал: «Не смотри на меня так, я знаю, ты не веришь в это, но так говорили люди, а иные даже били себя в грудь и кричали: «Дурак был снова в деревне!»
Потом Старик спросил: «Ведь убить дурака это не то же самое, что нормального человека?»
Я не знал, что ему ответить, а он продолжал: «Наверняка не то же самое, потому что зачем ему жить, как ты думаешь, зачем дураку жить?»
И, не дожидаясь ответа, Старик сказал: «Страшнее всего был этот пронзительный крик, когда он упал в огонь, и жалобный стон, когда его уже охватило пламя. Это было самое страшное, остальное можно было выдержать. Но душераздирающий крик и предсмертный, жалобный стон дурака трудно забыть. Он всегда ходил босиком, и ступни у него были, как два противня; и вот кто-то толкнул его в огонь».
Внезапно у Старика начался понос, наверно, от холодной воды, которой он наглотался, когда хотел утопиться. Он вскочил и побежал к реке справить нужду, чтобы все ушло с водой и не прибилось к острову. Потом Старик стоял на берегу, напротив омута. Прыгни он в воду в этом месте, его бы ни за что не спасти. Я подошел сзади и стал уговаривать его вернуться на песок под куст, — под кустом ведь так хорошо. Он послушался, и мы снова лежали нагишом на теплом песке — так было лучше всего.
Старик долго молчал, видимо обессилев от поноса, а может, раздумывал, почему я сижу здесь и не тороплю его, не уговариваю вернуться домой, раз у него понос.
Но скоро он снова разговорился, и его кожа, которая во время поноса была как у ощипанного гуся, снова приобрела прежний вид. Он сказал: «Будь глупый Марцин сейчас жив, ему не позволили бы расхаживать по улицам — в городах таких, как он, забирают и увозят туда, где их никто не видит. Иногда кто-нибудь из деревенских жителей, оставшихся в городе, вспоминает глупого Марцина.
Многие деревенские остались в городе и научились говорить и ходить иначе, потому что в городе ходят не так, как в деревне. Только вот в этих зарослях можно еще походить по-старому. Деревенские бабы, которые живут теперь в городе, выходят на балкон и смотрят на улицу, а когда моросит дождь, зовут своих ребятишек: «Иди, сыночек, домой, а то простудишься». Но у них это не всегда получается, будто им что-то горло сжимает, и, пристыженные, они убегают с балкона в комнату. Им бы хотелось, чтобы у них это получалось, как у приезжих из другого города. Я это заметил, я люблю ко всему присматриваться — к взрослым и детям.
В городе деревья маленькие, а у реки растут большие старые тополя».
Я понял: Старик любит эти деревья и не может не говорить о них. Он сказал: «Хорошо, что эти тополя остались, теперь их уже не срубят, ведь за дамбу город не пойдет. Как ты думаешь? Я думаю, их не срубят и они останутся у воды».