Молодежь, та пошла работать на стройку, а остальные, пока не вырубили деревья, слонялись по садам. Траву в садах повытоптали, особенно у обращенных к полям заборов: ведь возле них стояли и смотрели на поля. Заборы накренились в ту сторону — на них опирались, когда смотрели на поля, где шло строительство. Стоя за заборами, держались за две штакетины, а подбородок клали на острие, и оно впивалось в горло. Так всегда стоят у забора. В конце концов заборы завалились, но мужикам не до них было.
А земля между тем подсыхала, и время сева было еще не упущено; там, куда строительство не дошло, еще можно было посеять ячмень или овес. Казалось, вот-вот что-то произойдет и можно будет засеять поля, но так ничего и не произошло, если не считать того, что Табось помирился с Гавронским. Враждовали они много лет, и никто их не мог помирить, а когда экскаваторы въехали на поля и повернули на их наделы, они помирились. Увидев, как машины копают рвы на их полях, один сказал другому: «Давай помиримся», — и они стали дружелюбно беседовать, как будто это могло им помочь; они ухватились за примирение, как утопающий за соломинку.
И все-таки люди не теряли надежду засеять поля: время ведь было еще не упущено. После дождичка пригрело солнце, и земля ждала, чтобы в нее бросили зерно. Весна была затяжная, но ничего так и не произошло, если не считать того, что Венглярский повздорил с Ярошем. Жили-жили долгие годы мирно, а увидели экскаваторы на своих наделах и поссорились. «Так тебе и надо за то, что межу у меня подкапывал!» — сказал один другому. И они сцепились так яростно, будто от этого зависела их жизнь, будто в этой ссоре было единственное спасение.
Когда строительство подступило к заборам, пришлось вырубить сады и сломать дома. Некоторые сами разбирали свои дома, а мой развалили машиной: некому было разбирать. Сын уже на стройке работал, а мне, старику, не под силу было.
Машина ударила в стену, дом завалился, и поднялось облако пыли. Сын присутствовал при этом, а я смотрел на него, не мог не смотреть. Хотелось видеть, какое у него будет лицо, когда рухнет дом, потому что я снова вспомнил слова Марцина-дурачка, сказанные там, на выгоне под вербами.
Сын получил уже квартиру в городе, и я должен был к нему переехать, но до последнего дня жил в старом доме, который развалила машина».
«Вот сейчас, — подумал я, — Старик расскажет, почему он решил покончить с собой». Что он хотел утопиться, сомнений не было. Не было их уже тогда, когда он уверенно брел по колена в воде, прямой и гордый, брел все дальше, наискось, к другому берегу, давая увлечь себя течению.