Как сейчас вижу: вот он бредет по реке, погружаясь все глубже и глубже в воду, хотя с того дня, когда я спас его от смерти, и мы лежали с ним голые на песке, и он рассказывал мне обо всем, прошло уже несколько месяцев.
Как современная машина разрушала его дом, Старик рассказывал очень подробно, а звуки оркестра доносились до нас оттуда, где шло народное гулянье. Оркестр наяривал вовсю, и людские голоса становились все громче. И хотя народное гулянье происходило на большом расстоянии от нас, звуки далеко разносились по воде и долетали до нашего островка; праздничные звуки, манящие людей со всей округи, из города и деревни, и затягивающие в ликующий, изрыгающий музыку и пение водоворот веселья.
Отчетливо слышались удары барабана, и Старик, видно, тоже различал их, потому что, рассказывая, как ломали его дом, бессознательно отбивал одной ногой такт, и в этом непроизвольном движении было что-то от далекой молодости, когда ноги сами пускались в пляс, а может, желание потанцевать теплилось в нем до сих пор, придавленное грузом переживаний и руинами старости.
И воображение рисовало мне, как он танцует голый на пустынном островке, как в такт музыке трясется его отвисшая кожа. Я представлял себе его грыжу в паху, узловатые ноги и всю его старческую нагую фигуру, отплясывающую оберек или польку.
Но на самом дело Старик лежал рядом со мной на теплом песке в тени кустов и грелся, а его грязное белье и штаны сушились на солнце. На самом деле он лишь шевелил ногой в такт ударам барабана и говорил: «Машина быстро сломала дом, а когда это случилось, я вспомнил своего покойного деда Алозия и отца Винцентия, и они показались мне смешными; вспомнил я, как они ворочали бревна и балки, как обтесывали их топорами (раньше такие широкие топоры были для обтесывания бревен). Вспомнил, как они гнули спины над свежими бревнами, и разозлился. Знай я тогда, когда они, сгибаясь в три погибели, обтесывали бревна, что машина так быстро развалит дом, я бы дал им пинка в зад.
Когда машина сломала мой дом, я готов был смеяться над дедом и отцом, которые так старательно обтесывали каждую балку, готов был смеяться над самим собой, вспомнив, как поправлял и поднимал вагами дом, подводил под стены новые колоды, белил известкой, а поверху голубой поясок проводил. Особенно смешно стало мне при воспоминании об этом пояске, и я, наверно, улыбнулся, потому что парень, сидевший в машине, сказал: «Ты чего смеешься, дед?» Он думал, я буду плакать, он думал, люди всегда плачут, когда происходит вот такое, как с моим домом. И, не увидев слез, удивился. Я на своем веку многое повидал и знаю: смеяться и плакать можно по-разному. Смех и плач разные бывают.