Город и завод — дело хорошее, но смеяться над землей негоже. Кто смеется над землей, тот теряет разум или уже его потерял, земля пристанет к его ногам и будет налипать все больше и больше, пока он не сможет сделать ни шагу — остановится, уставясь как дурачок в одну точку, потому что так стоят и смотрят только дураки.
И никогда не известно, вернется ли тот, кто смеется над землей, оттуда, куда он пошел; другие вернуться, а он — нет. Смотришь на дверь, за которой он скрылся, и не знаешь, что там происходит: ведь за каждой дверью что-то происходит; вошедшие с ним люди выйдут, а тот, кто смеялся над землей, не выйдет или выйдет другим, чем вошел, — полоумным; потому что, когда он в первый раз насмехался над землей, он уже терял разум.
На дворе ясный день, солнце светит, а у того, кто смеется над землей, туман перед глазами, и он блуждает в поисках тропки, что-то бормочет, кружит на одном месте, и любой червь умнее его, недоумка.
Кто смеется над землей, тот идет и не видит деревьев, где ему их видеть! Будто к роже ему трубу приставили, и он, как все дураки, смотрит сквозь эту трубу.
Присядет такой на землю, и земля разверзнется под ним, поглотит его и сомкнется.
Кто смеется над землей, тот непременно сын дурака. Как ты думаешь, он обязательно сын дурака?.. В квартире моего сына земля — только в цветочных горшках на окнах…»
Даже не переведя дух после этой странной проповеди о насмехающемся над землею и не дождавшись ответа на свой вопрос, Старик безо всякого перехода заговорил о цветочных горшках в квартире сына и об опостылевшей ему обязанности поливать эти цветы.
«Они думали, мне это удовольствие доставит. Дали маленький кувшин, пригодный разве на то, чтобы в него плевать. Наливаешь в кувшин воду из крана, и идешь осторожно к окнам, где стоят эти горшки, и льешь воду под цветы. Земля в горшках хорошая, только мало ее очень; время от времени, чтобы корка не образовывалась, приходится взрыхлять землю ножом — вроде бы бороновать.
Бывало, раньше встанешь рано утром и говоришь сыну: «Вставай, едем пахать и сеять». Он встает, запрягаем кобылу и едем в поле. Опахивают всегда вдвоем: одному опахивать трудно, а если межа есть, еще трудней, потому как с межи всю землю надо подобрать, а межи не тронуть, и еще следить, чтобы твоя земля к ней не пристала. Бывает, дрогнет межа, когда тащишь вдоль нее отвал, тогда гляди в оба, чтобы не выворотить комья с межи. Кончим опахивать поле, сын один пашет, а я стою и смотрю. Хорошо было стоять и смотреть, как пашет сын, до того, как глупый Марцин сказал мне это. Идешь межой и сталкиваешь на поле выброшенную плугом землю, а то пойдешь посмотреть на другое поле — свое или соседское. Кончит сын пахать, говоришь ему: «Прицепи борону, будем бороновать, пройдись-ка по полю разок». А когда пройдется разок, говоришь: «Теперь я буду сеять, а ты боронуй за мной по два раза, только ровно, а не как вол мочится». Я сеял, а он бороновал. Кончит бороновать, я велю ему еще раза два проехать вокруг поля, чтобы края выровнять. Пока он это делает, я с межи или соседского поля выброшенную плугом и бороной землю обратно к себе сталкиваю. А когда все кончено, говорю: «Ну, пора домой». Подкладываем под плуг волокуши, кладем на них бороны, а лошади пока отдыхают и всхрапывают, потому что боронование — дело нелегкое, особенно если на совесть боронуешь: приходится то пускать лошадей метью, то на борону чурбан класть или самому на нее вставать.