— Ну, как не успела, — хрипло возразил он. Откашлялся. Продолжил через силу: — Дочку вырастила, вон уже внучка у тебя. Книг, наверное, перечитала море, точно больше меня. Я-то всё больше по профессии…
— Я не о том, — Маша погладила его по колючей от щетины щеке и улыбнулась. — Я родилась с душой тридцатилетней, понимаешь? У всех же душа свой возраст имеет. Так странно было. Казалось, что я уже всё видела и знаю. А в тридцать поняла — вот оно! То самое, моё время. Мужа встретила, дочку родила, работа любимая, друзья. Каждый день понимала — живу. И чувство такое, что в груди как струна дрожит. Только время будто кто-то скручивал. Понедельник, понедельник, понедельник… С мужем развелась — то ли прошла любовь, то ли придумала её себе. Дочка выросла, у неё своя семья. Друзья — кто умер, кто уехал. Пенсия мизерная, очереди в поликлинике, старухи детей ругают, мужей и правительство. А я не хочу никого ругать! Не хочу так жить…
Она смахнула тыльной стороной ладони побежавшую слезинку и посмотрела на Ивана в упор.
— Страшнее всего, когда душа не поспевает стареть за телом. Ведь ей теперь не больше сорока. Она пытается продолжать жить как ни в чём не бывало, но тело говорит — врё-ё-ёшь… Притормози-ка. Куда это ты собралась с больными коленками? С головной болью, от которой тошнит и подкашиваются ноги… Душа всё ещё помнит, о чём мечтала… Только время почти вышло. Иногда, Ванечка, я думаю, что ничего больше уже не будет.
Иван Сергеевич наклонился и взял в ладони её лицо:
— Не важно, что мы думаем в минуту отчаяния. Но если ты в это поверишь, то действительно всё закончится, поняла? Не смей! Не ты!
Свет ночника преломлялся в её глазах, и казалось, что голубоватая льдистая радужка подсвечена изнутри тёплой свечой. Иван подхватил Машин затылок и притянул её к себе.
— С ума сошёл, я зубы не чистила! — пискнула она, едва отдышавшись от поцелуя и бурно вырываясь из его рук. — Выключи свет, я старая и вообще… страшная!
— Дура ты страшная, — с чувством прошептал Иван, наотмашь, не глядя, хлопая по выключателю.
Всё было, как надо. Только полуторная кровать оказалась узкой для двоих. То Иван едва не срывался с края, то Маша прислонялась спиной к горячей батарее. Они прижимались друг к другу так, будто, расцепившись, умерли бы тут же.
После они лежали тихонько рядом. Маша, как кошка, поблёскивала глазами в темноте, которую растапливало через окно зарево ночного города. Ладонь Ивана скользила по её боку — вниз по рёбрам, в выемку талии, и снова вверх, на бедро. И обратно. Стоит убрать руку от теплого родного тела, и Маша закончится. Останется только богадельня, каша на завтрак, тяжёлые воспоминания и вся эта сволочная одинокая жизнь.