Это понял я. Но мушкетер продолжал жевать яблоко.
Мария-Луиза дернула его за сапог, он слетел с коня. Она вскочила в седло. И вот уже понеслась в сторону шлюза…
Больше я ее никогда не видел…
Через некоторое время нас всех накрыла волна…
Всех… И тех, кто бежал… и тех, кто молча ожидал ее приближения.
…Когда я открыл глаза и вдохнул полной грудью — кругом было море. Я лежал на
железнодорожной насыпи, отчаянно пахли шпалы…
На фоне неба в разные стороны торчали усы начальника станции. Увидев, что пришел в себя,
он подмигнул:
— В вагон! Быстро!
В нескольких метрах от нас стояла электричка.
Она давала тревожные гудки…
Я взглянул на город. Крыши домов, башни — все усеяно людьми… По воде плыли лодки, самодельные плоты… собаки…
— Где Мария-Луиза?!
— В вагон! Я кому сказал, в вагон?! В вагон! В вагон! В вагон, я сказал! Я сказал, в вагон!
— Нет!
— В вагон!!
Он свистнул в свисток.
Появились грузчики-негры.
Они схватили меня, скрутили и, несмотря на отчаянное сопротивление, потащили к электричке.
Размахнулись и бросили, как мешок, в открытую дверь.
Подо мной застучали колеса, электричка тронулась…
Когда я подбежал к окну, по воде плясали солнечные блики. Не видно было ни города, ни крыш — одно огромное бесконечное море…
Стало темно, поезд вошел в туннель. Зажглись лампочки… Потом они погасли. Снова
забрезжил свет… ярче… ярче… Мы выскочили из туннеля.
20. «Это подло, а потому неправильно»
Когда я вернулся домой, был уже поздний вечер.
— Где тебя носило? — спросил отец. — Нет чтоб попросить у отца и матери извинения, он еще нервы мотает. Мало без него забот…
— Садись ужинать, — сказала мать. — Бери колбасу, картошку…
Она повернулась к отцу.
— Хватит.
— Хватит так хватит, — сказал отец. — Тебе с ним мучиться.
В сахарнице лежали белые рафинадные кубики.
Очевидно, соль из нее высыпали за время моего отсутствия.
Отец поймал мой взгляд, отвернулся и сказал:
— Вырастет, как дядя… коммивояжер!
И засмеялся собственной шутке, смысл которой я понял много лет позднее.
Он смеялся, а я в ту минуту поклялся: «Нет.
Никогда я не стану коммивояжером. Лучше умереть. Погибну, но не буду. Никогда не буду коммивояжером…»
Я заплакал.
— Что это с ним? — перестал смеяться отец.
Я продолжал плакать.
— Что это с ним? — переспросил отец.
«Не буду коммивояжером. Нет… Умру, но не буду… Никогда… Это подло, а потому неправильно…»
Не знаю, зачем я сочинил эту историю. Ведь не было ничего. Ни города, ни холма Гулливера. Был только диван под обойным пятном, где так хорошо мечталось в детстве…
Я спускаюсь вниз, по Старосадскому переулку, где зимой буксовали «студебеккеры», выли от злости, но так и не могли взять крутизну московских подъемов, где после салютов валялись цветные пятачки от гильз, где носились мы на деревянных самокатах и «стукали» в нарисованные на стене футбольные ворота…