— Ну, так за его здоровье, — сказал путевой мастер. — Кому суждено быть повешенным, тот не утонет.
Граф нервно захихикал.
— Вы чего зубы скалите? — хмуро спросил путевой мастер, отрывая стопку от губ.
— Я не хотел, уважаемый пан Дембицкий, я сам не знаю, как это вышло.
— Все теперь одинаково хороши. По мне можете хоть пять университетов окончить, а я как нажму, так нажму.
— На что нажмете, я не понял? — вмешался партизан.
— Я вас насквозь вижу, Крупа, — мрачно ответил путевой мастер. — И вы извольте выбирать слова.
— Господа, господа, — старалась урезонить их пани Мальвина, — зачем вы сразу в политику, разве не лучше спокойно выпить и закусить.
Выпили, крякнули.
— Мерси, — сказал сержант Глувко и потянулся за огромным куском картофельной бабки.
Неожиданно тоненьким голоском запел непристойную частушку Ильдефонс Корсак и сполз на пол. Сестра, словно ожидавшая, что дело примет такой оборот, ловко подхватила его и прислонила к стене.
— Что он поет? — спросил путевой мастер, стирая с подбородка соус.
Пани Мальвина энергично прижала брата к оконной раме.
— Да глупости всякие, даже говорить не стоит.
— Я никогда не слышал этой песни, — настаивал путевой мастер.
— Он слабенький, голубчик вы мой, сам не знает, что поет. Ему одной рюмашечки достаточно, и он сразу по-русски начинает что-то выкрикивать, а иной раз даже невесть что несет. Это у него еще с первой мировой войны повелось, когда он был в Сибири.
— Вы всегда говорили, что в четырнадцатом году он у Вильгельма служил.
— Святая правда, боже мой милостивый. Только сперва, в 1905-м, он за царя с японцами дрался, а потом уехал в Германию искать работу, потому что кругом нищета была. А потом в Германии его взяли на войну и он попал в плен. И казаки его аж в Сибирь загнали. Там, с вашего позволения, было и голодно и холодно. А он, наш Ильдек, человек гордый и ужасно самолюбивый. Ну он и говорит: раз нечего есть, так пусть и кишок у меня не будет. И пошел к доктору и настоял, чтоб у него, стыдно сказать, желудок вырезали.
— Хватит, пани Корсак, нечего всякую чепуху нести, — возмутился сержант Глувко.
— Пресвятая богоматерь мне свидетель, что так оно и было. Вон у Яся Крупы тоже руки нет, а живет.
— Ну и сравнили. Где рука, а где кишки.
— Вы мою руку не трогайте, — рявкнул партизан.
— Вас никто не трогает, — с достоинством заметил Глувко. — Мы обсуждаем, простите, научные вопросы. Ну, скажите на милость, граф, на что это похоже?
— Не-не знаю, не-не знаю, барон, — ответил граф и весь залился краской.
— Я вас не оскорбляю, — повысил голос Глувко.