— Да, идут.
Все умолкают, и никто даже не спрашивает пароль. Два человека волокут что-то длинное вроде сенника и опускают посреди тракта.
— Пришлось бросить винтовки. — Я узнаю голос Тихого. — Ничего не могли поделать.
— Кто это? — спрашивает Сокол.
— Маланка. Угодили ему, кажись, в задницу. Все подштанники в крови.
Я подхожу. Взвод молчит.
— Жив?
— Кто его знает? Только что стонал.
— Санитар! Перевязать. И сделайте носилки.
Мы идем среди ночи под ковшом Большой Медведицы. Обходим деревни, встречающие нас собачьим лаем. За спиной у меня люди настороженно перешептываются. Мерно ступают усталые ноги по дорожной грязи.
И вдруг отчаянный крик:
— О Иисусе, Иисусе родимый! Я не выдержу!
Я останавливаюсь, остальные тоже. Мы все дрожим от пронизывающего холода.
— Это он? — спрашиваю я.
— Да, он, Маланка.
— Несите, ребята, осторожнее.
Пускаемся в дальнейший путь. Я проверяю компас и часы.
— Поможет ему это, как мертвому припарки, — бормочет кто-то.
Мы идем в напряженном молчании. Рядом со мной, по другой стороне тракта, кто-то шаркает ногами. Я колеблюсь, потом спрашиваю:
— Это ты, Корвин?
— Я, сержант.
— Лучше себя чувствуешь?
— Лучше, — неприязненно отвечает он, и мне кажется, что он отворачивается.
Я твердо знаю, что обязан что-то сказать. Поправляю автомат, у меня он чистый, нетронутый, а их оружие, разогревшееся от стрельбы, теперь покрылось инеем.
— Знаешь, Корвин, я в первое время трусил.
Он молчит, но я уверен, что он смотрит в мою сторону.
— Когда я вступил в отряд, так в первые недели никак не мог совладать со страхом.
— Сержант, я знаю, как оно бывает. Мне ребята рассказывали.
— Ты им не верь. Я, правда, пугался. Только, когда я получил отделение, когда меня назначили командиром, я перестал трусить. В этом кроется какая-то психологическая закавыка.
Он шагает молча, опустив голову.
— В моей роте ты получишь взвод, Корвин.
Мне холодно. Над полями плоско стелется туман. От него и тянет холодом.
— Ты слышал, Корвин?
— Так точно.
— Ради бога, ребята, добейте меня! — ревет Маланка. — Пусть этого сукина сына земля поглотит, пусть он сдохнет под чужим забором!
Мы невольно прибавляем шаг.
— Ну и воет… просто страх один, слушать невозможно, — ворчит кто-то сзади.
— Наслушаемся досыта.
Мы снова входим в лес — высокий, дремучий. Откуда-то из чащи отзывается неизвестная птица, голос у нее пронзительный, как у журавля. Деревья даже не шелохнутся. Ни одна веточка не дрогнет. Предрассветный покой.
Дорога едва обозначена. В колеях торчат мочалки засохшего вереска. Белеет чистый песок, похожий на пласт снега. Мы уже близко.