(И чего это, вдруг, бравые солдатики приуныли? Комбат.)
При описании всех наших бедствий мне стыдно говорить о себе, но я не могу этого избежать, так как судьба офицера неизбежно есть часть общей картины походной службы. Мой друг барон Шеппинг снабдил моего казака кое-какой провизией: чаем, сахаром и копченым языком, и мы этим питались.
(значит, господину полковнику было, всё-таки не так голодно. Комбат)
Чтобы развести огонь, пришлось пустить в дело древко ротного значка и перекладины ротных носилок. Помнится мне, как офицеры моего батальона угостили меня несколькими ложками овсяной похлебки и как князь Казбек дал мне бутылку кахетинского, которая, конечно, была распита в общей компании.
(Значит и офицеры батальона не совсем уж голодали. Комбат.)
Также припоминаю, что во весь день 8-го я выпил только один стакан чаю без сахара. Укрывался я только буркой.
(Почти, как простой солдат батальона. Только с чаем и в бурке. Комбат)
Наконец, после полудня 9-го появилась для нашего снабжения значительная колонна генерал-лейтенанта князя Бебутова. Велико же было наше счастье. Благодаря какой-то путанице, в которой мне так и не удалось разобраться, колонна эта, вместо того, чтобы доставить нам весь наш обоз, доставила нам обоз только для трех батальонов нашего отряда….
(Может быть на те три батальона временных командиров не хватило и ими командовали штатные? Комбат.)
…а остальные три батальона (в том числе и Куринский), были таким образом совершенно забыты. Я поднял такой шум, что мне удалось получить для моих людей двухдневную дачу сухарей, полпорции спирта, по палатке на роту и кроме того, еще несколько палаток для офицеров и раненых. Солдаты умудрились помещаться в одной палатке по сорок человек. При подобных условиях снабжения мы провели на «холодной горе» еще две ночи с 9-го на 11-е, и эти ночи были ужаснейшими из всех!!
(Какой позор снабженцам! Но себя в этом безобразии рассказчик искренне считает непричастным и невиновным. Молодец! Комбат.)
Всякое страдание имеет свой предел, но мы его перешли. Холод все увеличивался; последнюю ночь у нас замерзло два человека, число больных все возрастало, и в моем батальоне, пострадавшем менее других, я, в конце концов, имел 90 человек больных, а между тем известно, что хорошему солдату у нас совестно и стыдно признаться в своих страданиях. На все вопросы они обыкновенно отвечали: «Ничего, крепимся».
(Ну, а что еще можно тебе ответить, чтоб не обиделся? Комбат)
Частенько вспоминаю их, когда приходится крепиться. Наконец пробил час избавления. Это было 11-го после полудня, в один из самых холодных, но чудесных в горах дней, какой только я помнил. Я принял командование арьергардом, в составе двух батальонов, почему и оставил эту проклятую гору последним. Было 9 часов вечера, и наступил полный мрак, когда я достиг со своим арьергардом ночлега. Здесь, наконец, мы нашли весь наш обоз и наши палатки, о которых напрасно вздыхали восемь дней. Я немедленно пошел к палатке генерала Лабынцева, которого знал уже с давних пор. Окончив свою проверку, я испытал чувство, которое можно сравнить разве только с чувством вступления на берег после жестокой бури. Наши палатки были разбиты. Весело сверкали большие бивачные огни. Котлы дымились, и нашим беднягам-солдатам, (Так «нашим» или «твоим»? Комбат.) впервые в течение целых восьми суток, наконец было предоставлено хотя немного отведать горячей пищи. Из состава моего батальона (Батальон мой, а солдаты – «наши». Надо запомнить и взять на вооружение. Комбат.) 30 человек имели отмороженные ноги, из коих у 15 уже начинала обнаруживаться гангрена, и, наконец, более сотни пострадавших чинов батальона представляли собой не более как инвалидов.