Потом, пару лет спустя, уже живя в столичном пригороде, они часто вспоминали этот эпизод провинциального знакомства. С иронией, усмешками, деталями, подробностями, оттенками чувств, оценок, впечатлений…Он смеялся над ее испугом, она подшучивала над его самоуверенностью, которую он сам объяснял лишь только невероятной, головокружительной быстротой своей влюбленности в нее, и холодным страхом потери…
— Но когда, когда ты успел влюбиться?!! — недоверчиво, со смехом переспрашивала она. — Как ты мог меня разглядеть в этих сырых сумерках, когда? Да ведь и я совсем на тебя не смотрела, собирала свои листки.
— Во-первых, не серых, а жемчужных! — мягко улыбался он в ответ. — В каждом городе сумерки определенного цвета. В твоем они были — жемчужные… А, во вторых, я влюбился сначала в твои руки, точнее пальцы. Они такие тонкие, длинные. Я сразу представил, как они ласкают меня, гладят мои волосы, лицо. Я сошел с ума, как только об этом подумал. Потом я увидел твои ресницы, их тень, представил, как они будут дрожать под моими губами, прямо вот так, как сейчас…
…На этом месте ей не всегда удавалось прервать его. Ведь это были — его воспоминания, озаренные тонким пылом игры воображения. И он, чисто по-мужски, желал превратить их в реальность. Ему это удавалось. Потому что и Ей самой это нравилось. Делать игру — явью.
Это игра длилась долго: часами, полуднями, ночами, после которых они оба, взбодрившись струей ледяного душа и глотками крепкого турецкого кофе, вновь усаживались около нежно мерцающего в мягком сумраке комнаты монитора, на котором то и дело возникали причудливые образы, облеченные ею в слова. Иногда он придирчиво выравнивал фразы, отсекая лишнее в них, подобно острому ланцету хирурга. Его хрустально-безупречное чувство стиля, языка, слова, ритма всегда — непостижимое — околдовывало и ошеломляло ее.
— Почему ты сам не пишешь?! — удивлялась она.
— Милая, мое воображение закрыто на замок от меня самого. Ему нужен только такой Хранитель, как Ты, — он притягивал к себе ее голову, целовал макушку, нежно, осторожно, словно касался головы ребенка. — Я не умею придумывать сюжеты и развивать их. Мою тягу к сказкам в детстве перебили математическим и шахматным кружками. Меня туда привел отец. Он хотел, чтобы я стал профессором математики, как и он.
— Но Льюис Керрол тоже был профессором математики, и что? Это же не помешало ему…
Он брал ее подбородок двумя пальцами. В его черносмородиновых глазах прыгали лукавые огоньки, а голос звучал обволакивающе:
— Милая, хочешь, расскажу тебе один большой секрет? Только тебе одной?