— Да.
— Мы упились до чертиков. Так что идея беседы отпала. Мы шатались по улицам, начало светать, в голове ни одной мысли, потом наткнулись на пивной бар, зашли, а там народ зажигает по полной, я совсем поплыл, сидел накачивался пивом, Арве рассказывал о своем ребенке. И вдруг заплакал. Я его толком и не слушал, а тут он закрыл лицо руками, и плечи у него тряслись. Да он по-настоящему плачет, подумалось где-то глубоко внутри меня. Бар закрылся, мы взяли такси до другого заведения, в него нас не впустили, но мы нашли большое открытое место с киоском в конце, возможно, это был парк Кунгстрэдгорден, да, почти наверняка он. Там стояли стулья, прикованные цепочками. Мы вдруг стали поднимать стулья над головой и метать их в стену. Странно, что полиция не приехала. Но не приехала. Мы взяли такси до нашего отельчика. Утром проснулись, когда наш поезд два часа как ушел. Но мы уже так основательно на все забили, что нам и на это было насрать. Приехали на вокзал, сели на следующий поезд, и всю дорогу я говорил. Не закрывая рта. Из меня как будто извергалось все, что я последний год держал в себе. Что-то в Арве позволяло мне так себя вести. Не знаю, что это было или есть. Какое-то глобальное приятие. Во всяком случае, ему досталась вся история, от и до. Смерть папы, весь тот кошмар, дебют и привходящие обстоятельства; рассказав об этом, я пошел рассказывать дальше. Помню, мы уже ждем такси на вокзале, ни души вокруг, только я и Арве, он смотрит и смотрит на меня, а я говорю и говорю. Детство, юность, я ничего не пропускал. И только о себе самом, больше ни о чем. Я, я, я. Все это я на него вывалил. Что-то в нем позволяло так себя вести, он понимал все, что я рассказывал и как рассуждал, я первый раз с таким встретился. Обычно разговор упирался в предвзятость: желая утвердить свою точку зрения, собеседник ограничивал сказанное тобой или придавал ему собственное направление, так что оно неизбежно искажалось, точно не имело изначальной самоценности. Но Арве показался мне в тот день человеком полностью открытым, к тому же любопытным, который старается понять то, что видит. Причем его открытость не была приемом, дурацкой профессиональной открытостью психологов, как не было приемом его любопытство. Его взгляд на мир показался мне умудренным, и как всякому, кто поднялся до таких высот, ему оставался только смех. Смех как единственная адекватная реакция на поступки людей и их представления о мире.
Это я понимал, использовал, потому что не был в силах устоять перед тем, что сулила мне его открытость, но все же опасался Арве.