После обеда я снова долго гулял в лесу. Остановился под дубом, смотрел в листву над головой. Отщипнул желудь и пошел дальше, катая его в руке, рассматривая со всех сторон под разными углами. Тонкий повторяющийся узор маленького шишковатого, похожего на корзинку колпачка, в котором желудь сидит. Продольные полосы светло-зеленого на темно-зеленой отполированной поверхности. Идеальная обтекаемая форма. Хоть для дирижабля, хоть для кита. Oвал-нарвал, подумал я и улыбнулся. Все листья одинаковые, каждую весну они выпрастываются наружу в невероятных количествах, деревья — это заводы по производству затейливых узорчатых листьев из воды и солнечного света. С тех пор как мне втемяшилась эта мысль, думать о монотонности стало почти невыносимо. Это все Франсис Понж, которого я читал в конце весны по совету Рюне Кристиансена, взгляд Понжа навсегда видоизменил для меня деревья и листья. Они прут из колодца, колодца жизни, а он неисчерпаем. О, безволие.
Как страшно жить в окружении этой слепой силы во всем растущем, в лучах солнца, что горит и горит, тоже вслепую.
Во мне это породило какое-то пронзительное ощущение. А другим чувством было томление, причем не абстрактное, неизвестно о чем, как в последние годы, а более чем конкретное: его источник в ту минуту обретался в нескольких километрах от меня.
Что за безумие, спрашивал я себя. Я женат, у нас все хорошо, мы собираемся покупать квартиру. И вот я приехал сюда и хочу все сломать?
Хочу.
Я шел в прореженной солнечными пятнами тени лиственных деревьев, окутанный горячими лесными запахами, и вдруг подумал: я в середине жизни. Не в смысле возраста и земную жизнь пройдя до половины, но в центре бытия.
У меня дрогнуло сердце.
Наступил последний вечер. Мы собрались в самой большой комнате на вино и пиво — своего рода отвальную. Внезапно я оказался рядом с Линдой, она взялась открывать бутылку, но накрыла мою руку своей и едва заметно погладила ее, глядя мне в глаза. Все было ясно, все решилось, она хочет меня заполучить. Остаток вечера я думал об этом, постепенно напиваясь все сильнее и сильнее. Я сойдусь с Линдой. Мне не надо возвращаться в Берген, я могу просто бросить все там и быть с ней. Часа в три ночи, когда я надрался уже так, как со мной редко случается, я позвал ее на улицу. И все ей рассказал. Все в точности, что чувствую и что думаю.
Она ответила:
— Ты мне нравишься. Ты славный парень. Но меня ты не интересуешь. Прости. А вот приятель твой, он огонь. Меня он заинтересовал. Понимаешь меня?
— Да, — сказал я.
Развернулся и пошел в свою комнату, спиной чувствуя, что она пошла в другую сторону, на праздник. Под деревьями у входной двери кучковался народ, но Арве там не было, я пошел, отыскал его и пересказал слова Линды, что ее интересует он, и теперь они могут быть вместе. Но меня она не интересует, вот в чем штука, сказал он, у меня есть девушка, совершенно изумительная. А тебе я сочувствую, сказал он; вот еще, ответил я и пошел обратно через двор, как будто в одиночку пробирался по туннелю, мимо толпы у входа, в дверь, по коридору и в комнату, где на столе стоял и светился ноутбук. Я выдернул его из розетки, закрыл, пошел в ванную, схватил с полочки стакан и шваркнул его об стену. Подождал, не всполошится ли кто-нибудь. Потом взял самый большой осколок и стал резать лицо. Я работал методично, стремясь, чтобы порезы были глубокими и покрывали все лицо: подбородок, щеки, лоб, нос, подбородок снизу.