Она шла вниз по улице одна.
Я любил ее.
Откуда тогда эта гребаная боль?
На другой день я поработал как обычно, побегал как обычно, устроился на воздухе почитать как обычно, на этот раз в «Лассе в парке», у Лонгхольмена. Но я не мог сконцентрироваться, я думал о Линде. Радовался, что увижу ее, мне ничего другого на свете не хотелось так сильно, но на мыслях о ней словно лежала тень, в отличие от всех прочих моих размышлений.
Почему?
Из-за того, что случилось прежде?
Конечно. Но из-за чего именно, я не знал, я это чувствовал, но поймать чувство и превратить в ясную мысль не получалось.
Разговор не клеился и в этот вечер, но теперь и она скисла, вчерашняя наигранная радость почти развеялась.
Через час мы встали и собрались уходить. На улице она спросила, не хочу ли я зайти к ней на чашку чая.
— С удовольствием, — сказал я.
Когда мы шли по лестнице, я вспомнил интермеццо с польскими близняшками. Хорошая история, но не рассказать, — она выдаст сложность моего чувства к Линде.
— Вот здесь я и живу, — сказала Линда. — Садись, а я пойду чай сделаю.
Квартира была однокомнатная, в одном углу кровать, в другом обеденный стол. Я разулся, но куртку не снял и сел на краешек стула. Напевая под нос, Линда быстро сделала чай. Ставя его передо мной, она сказала:
— Кажется, я начинаю тобой интересоваться, Карл Уве.
«Интересоваться»? И только-то? Да еще сама мне это говорит?
— И ты мне тоже нравишься, — ответил я.
— Правда? — сказала она.
Пауза.
— Думаешь, мы можем стать не только друзьями? — сказала она наконец.
— Я хочу, чтобы мы были друзьями, — сказал я.
Она посмотрела на меня. Потом опустила глаза, заметила, видимо, чашку и поднесла ее к губам.
Я встал.
— У тебя есть друзья-девушки? — спросила она. — Я имею в виду, просто чисто друзья.
Я помотал головой.
— Хотя… В гимназии была. Но это дело давнее.
Она опять посмотрела на меня.
— Ну, мне пора идти, — сказал я. — Спасибо за чай!
Она встала и пошла проводить меня. Я вышел на площадку и там только обернулся, чтобы у нее точно не было возможности меня поцеловать.
— Счастливо, — сказал я.
— Счастливо, — сказала она.
На следующий день я пошел в «Лассе в парке». Положил на стол блокнот и стал писать Линде письмо. Я писал ей, что она для меня значит. Как я увидел ее в первый раз, кем она стала для меня тогда и кем теперь. Писал, что ее губы скользят по зубам, когда она увлечена беседой, писал, что ее глаза иногда искрятся, а иногда они как темнота и втягивают в себя свет. Описывал, как она ходит, чуть качая бедрами, почти как модель. Описывал тонкие, японистые черты ее лица. И ее смех, иногда он охватывал ее всю целиком, и я особенно любил ее в эти минуты. Писал о ее излюбленных словечках, как мне нравится ее манера выговаривать «звезды» и пересыпать речь «фантастикой». Я писал, что все это я вижу, но совершенно не знаю ее, не имею представления, о чем она думает, и крайне мало — о том, как она смотрит на мир и на людей в нем, но мне достаточно того, что я просто вижу, чтобы понимать: я ее люблю и буду любить всегда.