Мы сжевали по мягкой, почти мокрой пицце, по лефсе[53] и йогурту, и Линда легла и немного прикорнула. А когда проснулась, все недовольство как рукой сняло. Она сидела рядом со мной сияющая и беззаботно щебетала. Я смотрел на нее в глубоком недоумении. Неужели все дело было в моей маме? Или в чужом месте? Или в том, что мы приехали погостить в ту мою жизнь, какой она была до появления в ней Линды? То есть не в угрозе потерять ребенка? Потому что угроза-то никуда не делась и висела над нами по-прежнему?
Из Бергена мы улетели домой, на следующий день ее обследовали, все было в полном порядке. Маленькое сердце билось, тельце росло, все доступные измерению показатели были идеальны.
После обследования в клинике в Гамла-Стане мы сели в кондитерской и стали обсуждать подробности. Мы всегда так делали после каждого визита к врачу. Где-то через час я сел на метро и поехал в неблизкий Окесхув, в мой новый рабочий кабинет, потому что из старого в башне я в конце концов сбежал, и тогда приятельница Линды, сценарист и писатель Мария Ценнстрём, предложила мне эту комнату на выселках за символическую плату. Комната была в подвале жилого дома, днем там не было ни души, и я сидел взаперти в бетонных стенах и писал, читал или смотрел за окно, где примерно каждые пять минут проезжал поезд метро. Я прочитал «Закат Европы» Шпенглера — с его теорией цивилизаций можно спорить, но то, что он писал о барокко, о фаустовском типе культуры, об эпохе Просвещения и об органических формах, было живым и оригинальным; часть из этого, можно сказать, прямой наводкой отправилось в мой роман, центром которого, как я окончательно убедился, должен был стать семнадцатый век. Все растет оттуда, он был водоразделом: по одну сторону старое, негодное для употребления, вся эта магическая, иррациональная, догматическая традиция веры в авторитеты, по другую сторону — все, что развилось в тот мир, где мы живем сегодня.
Осень шла, живот рос, Линда играла в свое положение, не упуская ни одной мелочи: зажженные свечи, теплые ванны, горы детской одежды в шкафу, составление фотоальбомов, чтение книг о беременности и первом годе жизни ребенка, — ее интересовало все. Смотреть на это было для меня огромной радостью, но заходить на ее территорию я не заходил и даже не приближался, мне надо было писать роман. Я мог быть с ней, болтать с ней, любить ее, гулять с ней, но не мог ни чувствовать как она, ни вести себя как она.
Иногда случались срывы. Как-то утром я пролил воду на дорожку на кухне и побежал на метро, не вытерев, а когда вернулся домой, увидел на этом месте большое желтое пятно. Спросил, что случилось, она смущенно рассказала, что когда увидела не вытертое мной пятно, то от злости вылила на него весь апельсиновый сок. Потом вода высохла, и она поняла, что натворила.