— А с отцом что стало? — спросил я.
— Он сбежал. Я его с тех пор не видел. Не знаю, где он обретается. Живет где-то за границей. Видеться с ним мне, в общем, тоже не хочется.
— Но мама осталась, — сказала Линда.
— Можно так сказать, — кивнул Андерс. — Озлобленная, брошенная, нищая. — Он улыбнулся.
— Я с ней один раз виделся, — сказал я. — Нет, два. Она прикольная. Сидит в углу на табуретке и угощает сарказмом всякого, кто захочет ее послушать. У нее отличное чувство юмора.
— Юмора? — переспросил Андерс и изобразил дребезжащий старческий голос, который выкрикивает его имя и критикует за все подряд.
— Мою маму мучают страхи, — сказал Гейр. — Они забивают и блокируют все остальное. Мама хочет, чтобы мы постоянно были рядом. В детстве это было кошмаром, я едва сумел вырваться. Она грузила меня чувством вины, такая у нее техника. Я сказал себе: нет, не ведись, ты не виноват. И таким образом спасся. Теперь мы почти не разговариваем, такой оказалась цена вопроса. Высокая цена, хотя оно того стоило.
— То есть как страхи?
— В чем это выражалось?
Андерс кивнул.
— Людей она не боится. Идет вперед, ничего не страшась. Ее пугает замкнутое пространство. Например, когда мы ехали на машине, у нее на коленях всегда лежала подушка. Как только мы въезжали в туннель, она наклонялась вперед и закрывала голову подушкой.
— Правда? — спросила Хелена.
— Да. Каждый раз. И мы должны были сказать ей потом, что выехали из туннеля. Но дальше больше; вдруг выяснилось, что она не может ездить по дорогам, где больше одной полосы, она боялась близко идущих машин. Потом стало невозможно ехать вдоль воды. Отдохнуть в каникулы стало почти нереально. Я помню, как отец стоит, склонившись над картой как генерал, и выискивает путь без шоссе, туннелей и не вдоль воды.
— А моя мама, наоборот, вообще ничего не боится, — сказала Линда. — Мне кажется, она самый непугливый человек, какого я только знаю. Я помню, как ездила с ней в театр на велосипеде. Она гнала прямо по тротуару, среди людей, выезжала на дорогу. Однажды ее даже полиция остановила. Ей и в голову не пришло извиниться, покивать, мол, простите, больше не повторится. Нет, она была в своем праве. Она сама решает, где ей ездить. Таким было все мое детство. Если учитель вдруг жаловался на меня, она переходила в наступление. Ничего плохого во мне не могло быть. Я всегда была права. Когда мне было шесть, она отправила меня одну в Грецию.
— Одну? Тебя одну? — спросила Кристина.
— Нет, я была с подружкой и ее семьей. Но лет мне было шесть, и две недели в чужой стране с чужими людьми все-таки перебор, нет?