Случившееся потом было обойдено молчанием.
Сейчас, когда мы ровно год спустя стояли на ветру на пристани и ждали парома, тогдашняя сцена выглядела странно. Неужели можно быть настолько беспомощными? Можно, как ни странно; я до сих пор помню чувства, которые переполняли меня тогда: какое все хрупкое и уязвимое, в том числе радость, которой лучилось все вокруг. Моя жизнь не подготовила меня к роли отца новорожденного ребенка, не помню, видел ли я вообще таких маленьких детей вблизи; и с Линдой та же история, за всю ее взрослую жизнь рядом с ней не было младенцев. Все было для нас внове, всему приходилось учиться на ходу, в том числе набивая шишки методом проб и неизбежных ошибок. Довольно быстро я приучился смотреть на разные сложности ухода за ребенком как на квест, как будто я участвую в конкурсе «сделай как можно больше всего одновременно», и продолжал так же смотреть на них, когда сам сел дома с Ваньей, пока задания квеста не исчерпались: крохотный плацдарм оказался зачищен полностью, ничего кроме рутины не осталось.
На пароме отключили задний мотор, и корабль медленно дрейфовал последние метры до пристани, на которой ждали мы. Контролер отодвинул ограждение, и мы, единственные пассажиры, вкатили коляску на борт. Пузыри серо-зеленой воды пенились рядом с винтами. Линда достала кошелек из внутреннего кармана своего синего пуховика и расплатилась. Я держался за перила и смотрел на город. Белый выступ — театр «Драматен», дальше что-то вроде горной гряды отделяет Биргер-Ярлсгатан от Свеавеген, на которой мы живем. Великое множество зданий, заполнивших почти сплошь все пространство на земле. Как взгляд иного существа, не знающего, зачем нужны дома и улицы, — например, всех тех голубей, что пролетают над городом и опускаются в него, — в единый миг делает картину чуждой и странной, остранняет все. Колоссальный лабиринт из проходов и пустот, одних под открытым небом, и других, закрытых, и еще подземных, узких туннелей, по которым мчатся похожие на личинок поезда.
В котором живет больше миллиона человек.
— Мама сказала, она с удовольствием возьмет Ванью в понедельник, если ты хочешь. И у тебя будет свободный день.
— Ясное дело, хочу, — ответил я.
— Не такое уж и ясное, — сказала Линда.
Я мысленно закатил глаза.
— Тогда придется, видимо, заночевать там, — продолжала Линда. — Рано утром мы вместе уедем в город, если тебя это устраивает, а после обеда мама привезет Ванью.
— Отличный план, — сказал я.
Сойдя с парома на той стороне, мы пошли вверх по аллее аттракционов, в теплую половину года она всегда кишит людьми, они стоят в очереди в кассы и палатки с сосисками, собираются перекусить в фастфудных ресторанах или просто прогуливаются. Тогда асфальт покрыт билетами и брошюрами, обертками от мороженого и салфетками от сосисок, трубочками, пакетами из-под сока, жестянками от кока-колы и всем, чем отдыхающий народ мусорит вокруг себя. Сейчас улица лежала перед нами пустая, тихая и чистая. Нигде ни души, ни в ресторанах по одну сторону, ни на аттракционах с другой стороны. В конце ее на холме виднелся концертный зал «Циркус Циркёр». Однажды я там был вместе с Андерсом, мы искали место, где транслируют премьер-лигу. Матч показывали на экране в глубине зала. Смотрел его один человек. Свет был приглушен, стены темные, но он сидел в черных очках. И был Томми Чёрбергом. В этот день его лицо украшало собой первые полосы всех газет, он попался полиции на вождении в пьяном виде, и по Стокгольму нельзя было пройти метра, не узнав об этом происшествии. Теперь он прятался здесь. Видимо, ему равно неприятно было и когда на него откровенно пялились, и когда тщательно отводили глаза, потому что стоило нам расположиться в зале, как он довольно быстро ушел, хотя мы ни разу не взглянули в его сторону. На фоне того, что он, судя по виду, испытывал, меркли мои самые страшные похмельные страхи.