и
viva active, созерцательная жизнь и активная жизнь, вот они, две формулы, верно? Старинная проблема, знакомая каждому зрителю. Но не деятелю. Типичная проблема созерцателя…
Кристина заглянула в дверь у нас за спиной.
— Кофе не хотите?
— Я с удовольствием, — сказал я.
Мы перешли в кухню и сели за круглый стол. Из окна открывался вид на дорогу, безлюдную и освещенную фонарями. Я спросил Кристину, что она рисовала, когда мы пришли, — оказалось, модели для маленькой обувной фабрички на севере страны. Я внезапно почувствовал весь абсурд ситуации. Зачем я сижу с двумя незнакомыми людьми на кухне посреди стокгольмского пригорода? Почему? Во что я ввязался? Кристина начала готовить ужин, мы с Гейром сидели в гостиной, и я рассказывал о Тонье, как мы с ней жили, что случилось, как вообще была устроена моя жизнь в Бергене. Он тоже вкратце рассказал, как провел тринадцать лет после отъезда из Бергена. Меня зацепила история, как он ввязался в публичные дебаты в газете «Свенска дагбладет» c одним шведским профессором: тот довел его до такого бешенства, что Гейр нацарапал последние и позорящие честь оппонента аргументы на дверях замка в Упсале, что твой Лютер. Он хотел еще нассать на дверь, но Кристина его оттащила.
Мы ели рубленые бараньи котлеты с жареной картошкой и греческим салатом. Я был голодный как волк, еда исчезла в мгновение ока, и у Кристины сделалось виноватое выражение лица. Я парировал ее извинения своими. Она, судя по всему, была моего покроя. Мы выпили немного вина, болтая о разнице между Швецией и Норвегией, я кивал и поддакивал, думая про себя: да нет, Швеция не такая и Норвегия тоже не такая. К одиннадцати я уже не мог разлепить глаз, Гейр принес постельное белье, спать меня определили на диван в гостиной, и, пока мы натягивали простыню, лицо его внезапно изменилось. У него стало другое лицо. Потом оно вернулось в прежний вид, но я постарался удержать в памяти тот образ, истинное его лицо.
Лицо снова поменялось. Я заправил последний край простыни под матрас и сел на него. У меня дрожали руки. Что происходит? Гейр повернулся ко мне. Выражение лица у него снова было такое же, как днем в зале Центрального вокзала.
— Я еще ничего не сказал о твоем романе, — заговорил он, садясь за стол напротив меня. — Но он произвел на меня сильнейшее впечатление. Он меня потряс.
— Чем? — спросил я.
— Тем, что ты зашел так далеко. Невероятно далеко. И я так радовался этому, читал и улыбался, оттого что тебе это удалось. Когда мы с тобой познакомились, ты мечтал стать писателем. Ни у кого больше такой идеи не было, у тебя одного. И ты своего добился. Но потрясло меня другое. Что ты на самом деле зашел очень далеко. Так вот как далеко приходится заходить, думал я и пугался. Я так далеко зайти не могу.