Мистер Памблчук положил мне на тарелку сочное куриное крылышко и лучший ломтик языка (прошли те времена, когда мне доставались одни глухие закоулки окорока!), о себе же, сравнительно говоря, не заботился вовсе.
— О птица, птица! — воззвал мистер Памблчук к жареной курице. — Думала ли ты, будучи неразумным цыпленком, какая честь тебе предназначена! Думала ли ты, что под этим смиренным кровом ты станешь угощением Того, кто… Пусть вы сочтете это слабостью с моей стороны, сэр, — сказал мистер Памблчук, вставая, — но дозвольте, дозвольте мне…
Особого дозволения от меня теперь, видимо, уже не требовалось, и он тут же выполнил свое намерение. Как ему удавалось проделывать это так часто, не порезавшись о мой нож, право, не знаю.
— А ваша сестра, что имела честь воспитать вас своими руками, — продолжал он, основательно подкрепившись, — не печально ли, что ей не дано понять, какую великую честь… Дозвольте…
Я увидел, что он готов опять двинуться на меня, и остановил его.
— Выпьем за ее здоровье, — предложил я.
— О! — вскричал мистер Памблчук и откинулся на спинку стула, совсем размякнув от восхищения. — Вот по таким словам они и познаются, сэр! (Не знаю, кого он величал сэром, во всяком случае не меня, а больше в комнате никого не было.) Вот по таким словам, сэр, и познаются благородные сердца! Всегда готовы простить, приветить! Человеку непонимающему, — продолжал угодливый Памблчук, поспешно отставив нетронутый стакан и снова вставая, — могло бы показаться, что я назойлив, но дозвольте мне… — Проделав, что следовало, он возвратился на свое место и выпил за здоровье моей сестры. — Не надо закрывать глаза на ее несчастный характер, — сказал мистер Памблчук, — но будем надеяться, что намерения у нее были добрые.
Примерно в это время я заметил, что лицо его стало сильно краснеть; сам же я словно обратился в сплошное лицо, насквозь пропитанное вином, и лицо это немилосердно горело.
Я сказал мистеру Памблчуку, что распорядился доставить мое новое платье к нему на дом, и он едва не задохнулся от восторга, что я так отличил его. Я разъяснил ему, почему мне не хочется, чтобы на меня глазели в деревне, и он стал превозносить меня до небес. Он дал мне понять, что лишь он один достоин моего доверия, и, короче говоря, он просит дозволения… Потом он нежно осведомился, помню ли я нашу игру в арифметические задачи, и как мы вместе ходили записывать меня в подмастерья, и как он всегда был моим наперсником и самым закадычным другом? Выпей я в десять раз больше вина, я и то бы знал, что ничего подобного никогда не было, и в глубине души с негодованием отверг бы такое предположение. А между тем помню как сейчас, в ту минуту я был убежден, что сильно в нем ошибался и что он умнейший, добрейший, прекраснейший человек.