— Не может, — соглашался отец.
— Потом с дерево говорим. Есть весело дерево, грустно, умно, спокойно, хитро, силно, тихо. Сколико человек, столико дерево. Скажешь ему, кому идет, куда. Он любит тебе, берегит тебе, служит добро. Добро дерево ждет много лет свой господин! Так, мастер Марин! Иначе не слушает, не дается, не хочет стать скрипка. Дерево выбирает человека, мастер выбирает дерево. Не бороться с ним, не бьется с ним. Оно не виноват. Работай с ум! Так я учил мастер Франта, мастер Ванда… Смеялся. Не верил! Злати руки, железно сердце! Понимаешь?
— Понимаю…
— Слушал, а не понимал. Эх, мастер Марин!
Георг Хениг шарил под верстаком, брал консервную банку, где хранил окурки, рылся в ней трясущейся рукой. Доставал один, с нескольких попыток зажигал его. Он был страстный курильщик, но денег на сигареты у него не было, и он собирал на улице окурки.
Я покупал ему чуть ли не ежедневно по две пачки «Бузлуджи», но он предпочитал окурки. Отец, ничего не говоря, выбрасывал консервную банку. Потом вынимал из кармана пачку и передавал Хенигу. Тот с виноватым видом брал сигарету, разминал, смачивал языком, и оба они с наслаждением пускали горькие струйки дыма.
Наступал вечер, и в углу появлялись синие тени. Я отчетливо видел, как они передвигаются, садятся то на пол, то на верстак, подпирают кулаком подбородок. Видел их и Георг Хениг, он садился на диван, уставившись на стену.
Отец мылся во дворе голый по пояс, фыркал, брызги летели во все стороны. Он наскоро переодевался, прощался и бежал в Музыкальный театр. Тени облегченно вздыхали.
Мы оставались в темном подвале вдвоем с Хенигом и не зажигали свет, чтобы не испугать их, чтобы они не исчезли! Я снимал свои круглые очки, чтобы лучше их разглядеть.
Они приближались к Георгу Хенигу, прикасались к нему и, отталкиваясь, легко, как синеватые шары, взмывали вверх и плавно опускались вниз. Обступали нас полукругом, потом усаживались, поджав ноги по-турецки.
Старик сгибался еще ниже, словно желая сократить расстояние между ними и собой. От волнения голова его и руки дрожали сильнее. Сумрак комнаты наполнялся неясным бормотанием.
Георг Хениг начинал разговор со своим отцом Иосифом, братом Антоном и женой Боженкой. Иногда кроме них являлась и тень его матери, которая умерла, когда он был маленьким, таким, как я. Старик что-то ласково шептал им, но что, я не понимал, потому что разговаривали они по-чешски.
— Что они тебе сейчас говорят? — шептал я, дергая его за рукав.
— Спрашивал, что за дите у мне, — отвечал он тоже шепотом. — Ти не бойся, они давно умер. Не делает плохо.