— Чувствует?
— Чувствую!
— Что?
— Очень гладкое… как кожа.
— Тепло чувствовал?
От дерева исходило тепло, которое проникало в меня, заполняло изнутри, задержавшись на мгновенье где-то под ложечкой, растекалось по всему телу, размягчало всего меня.
— Откуда оно идет?
— Собирало солнце в Бохемии, двеста лет, триста, дишало теплим ветром.
— Воздухом.
— Не воздух, ветер! Потом отец нашел, говорил с деревом, спрашивал, хочет пойти в наш дом.
— А потом?
— Отец делал дом для дерева, где било сухо и тепло. Чтоби не бил у дерева вода.
— Как же оно будет жить без воды?
— Живет! Дерево живей стари Хениг. Когда води нет, поет лучше, как сказать… — Старик раскачивался на диване, чтобы показать мне, как поет дерево.
— Мягче?
— Да, мягко, красиви глас! Слишишь? — Он легонько постукивал костяшками пальцев по дереву, которое издавало нежный звон.
— Слышу!
— Слишит… добро ухо. Я сказал — ти цар. Не верил, смеялся!
— Я не смеялся, — шептал я, — постучи еще раз!
— Сам постучи.
Так мы сидели часами, дощечкой постукивая по дощечке. Это было чудесно.
Иногда старик, задумавшись над дощечкой, вслушивался в голос дерева, долго смотрел на нее, шевелил губами, поглядывал на меня. В конце концов осмелился однажды сказать:
— Виктор, учить тебе делать скрипка?
— А это очень трудно?
— Очень трудно. Вся жизнь стари Хениг делал скрипка и сами лучши не сделал. Еще думал как, думал, думал… Хотит сделать скрипка для Господа Бога.
— Та, что ты сделал для меня, была очень хорошая! Папа сказал, ты лучший из мастеров.
— Добра скрипка, маленька, — смеялся он, — для цар.
— Сколько лет надо учиться?
— Много, — огорчился он, — жалько, нет время тебе учить. Жалько очень. Стари Хениг скоро уходить.
Обоим нам становилось грустно. Я брал у него пластины, заворачивал в шерстяную ткань и укладывал на дно ящика. Убирал инструменты.
Потом являлись тени. Располагались поудобнее — ведь мы были старые знакомые, — я здоровался с ними по-чешски, и начинался их долгий тихий разговор с Георгом Хенигом. Я сидел, напряженно глядя на его рот, — не скажет ли он, что согласен, не встанет ли и не пойдет, прихрамывая и опираясь на палку, за тенями. Рот его открывался через разные промежутки времени, казалось, он не договаривал слова, иногда он откидывал голову назад, точно птица, которая, жадно, захлебываясь, пьет воду.
Как обычно, Боженка плакала и умоляла не оставлять ее так долго одну. Отец его строго качал головой, а брат Антон похлопывал по холке коня, который становился то маленьким, как гном, то огромным, до потолка, и нетерпеливо потряхивал гривой, готовый пуститься вскачь.