Он придет домой и будет долго рыться в старом хламе: записи, дневники, школьные сочинения, письма. Найдет наконец одно письмо от отца.
13 сентября 1944 года
Здравствуй, мой дорогой!
Давно ничего не пишешь — как живешь, что делаешь, чем теперь занимаешься? Как ты жил у тети, хорошо ли там было? Когда идешь в школу и в какую будешь ходить? Может быть, в которой и я когда-то учился? Хочется ли тебе ходить в школу или нет? Напиши-ка обязательно большое письмо. Все это меня очень интересует. Как поживает бабушка? Ей от меня большой привет! Что у нее нового-хорошего, здорова ли она? Я живу по-старому, у меня все хорошо. Пиши же скорее! Поцелуй за меня нашу маму!
Целую крепко — твой папа.
На тонкой серой бумаге слева будут стоять в черных шинелях и с алыми погонами суворовцы, которые держат равнение. Синими буквами будет отпечатано: ПОЛЕВАЯ ПОЧТА (указать номер полевой почты), ВОИНСКОЕ, СМЕРТЬ НЕМЕЦКИМ ЗАХВАТЧИКАМ, и штамп в уголке: ПРОСМОТРЕНО ВОЕННОЙ ЦЕНЗУРОЙ 05449.
Он все это увидит и положит тогда эту открытку в такое место, чтобы знать точно, где она лежит, и никогда бы не потерять ее.
4
Блокада была прорвана на третий год войны. Но еще перед этим мне стало лучше жить, и я уже не так хотел есть, хотя другие дети в городе, наверное, все еще голодали. Мама работала теперь в воинской части. Она вообще не ночевала дома, а приходила только по субботам, и мы жили с бабушкой одни, а мама только иногда нам писала. Потом мать стала брать меня к себе на работу.
Мимо всех патрулей и заборов из колючей проволоки я иду через проходные, держа маму за руку. Она с кем-то здоровается и разговаривает по пути. Все улыбаются ей навстречу и смотрят на меня. Но я никого здесь не знаю. Я не вижу людей, а гляжу по сторонам, разглядываю голый двор и кирпичные стены, а в окнах что-то глухо пыхтит и постукивает. Мы идем по какой-то лестнице, и мама приводит меня к матросам. Это обычная комната, но она называется «кубрик». Кровати стоят там в два, а то и в три этажа. На стол ставят глубокую алюминиевую миску с вмятинами на боку. Горой, с верхом насыпают в нее гречневую кашу рассыпчатыми крупинками:
— Ешь, брат, ешь…
Часто потом меня будут кормить этой кашей. Но сейчас пока еще она самый первый раз стоит передо мною. Я беру ложку, которая лежит рядом. Стоя, даже не присев, начинаю есть. Каша быстро, заметно убавляется. Я чуть ли не давлюсь от радости: так много мне каши, теплая, с маслом, рассыпчатая, и вся для меня. А потом сзади пододвигают табуретку. Но я не замечаю этого, и тогда меня насильно усаживают.