Маню влюблен в нее, в Элль. Ей не нравится «такой поворот» — так вроде бы изволил выразиться муж. Ей не приходилось пока сталкиваться с влюбленными в нее детьми. Когда она сама была девчонкой, ей жутко не нравились ухаживания мальчишек. Господи, что за чушь она несет! Да какой он мальчишка — у него тело взрослого мужчины: она сама лицезрела его покрытую волосами грудь во время воскресных неистовых плясок на пару. Еще один бред… Наверное, это больше всего и смущает в нем: взрослый телом, но ребенок умом. Пацану можно и уши надрать — кара имеет неплохое свойство отбивать охоту к предосудительным действиям и, применительно к дерековым близнецам, всегда дает исключительно положительные результаты, — а совершить экзекуцию над Маню рука может и не подняться. Разве он виноват и том, что он такой? Да и какое она имеет право наказывать его?
Элль прикинула несколько вариантов разговора тет-а-тет с Маню. Все варианты, без исключения, были на редкость дурацкими. Постепенно до нее стала доходить сложность стоящей перед ней задачи. Может, стоит все-таки попросить Джереми сделать ему мягкое внушение?
Нет, ничего из этого не выйдет: Маню действительно боится мужа буквально до судорог.
Чем больше Элль размышляла, тем меньше она представляла себе, как она будет разговаривать с Маню. Она начинала злиться, злиться на Маню, на себя, на мужа, на Луазо, предложившего им отправиться в Семь Буков… Злиться на весь белый свет.
— Элль, — позвал Джереми.
— Что? — довольно резко откликнулась она.
— Пытаешься представить себе разговор с ним и приходишь в ярость? — поинтересовался муж.
— Какой ты проницательный, — съязвила она в ответ, вспылив.
— Не шипи, как разъяренная кошка. Я не хотел тебя обидеть, — спокойно ответил он.
Джереми снова стал самим собой, каким она привыкла видеть мужа — воплощением невозмутимой веселости.
— Уф, — вздохнула она. — Джереми, он же несчастный человек.
— В каком смысле?
— Во всех.
— С нашей точки зрения — да.
— Ты что?… — Элль с изумлением воззрилась на мужа. — Ты что, в самом деле способен ему дать подзатыльник?
Джереми остановился и придержал ее за локоть. Он взял Элль за плечи и повернул ее лицом к себе.
— Мне было двенадцать лет, — сказал он. — У меня в школе был приятель. Мы частенько проводили время вместе…
— Ну и что из этого?
— Не перебивай, — попросил муж. — Он ночевал у меня, бывало, а я у него. У Кристиана, так звали моего друга, был родной брат. Они были двойняшками. Умственное развитие брата было немногим больше полугода.
Когда я увидел его впервые, то у меня сердце в пятки ушло — он даже ходить не умел и писался под себя: по гостиной на четвереньках ползало нечто большое и худое в подгузнике, издавало бессмысленное лопотание, трясло погремушками, пускало слюни и озирало меня зелеными глазищами в пол-лица, в которых не было даже тени разума. Он был моим ровесником. Я привык к нему быстро, и для меня он стал просто гигантским ребенком. Помнится, я даже придумал про него для себя сказочную историю: что он никакой Кристиану не брат, а ребенок великанов, и что великаны эти подкинули его в семью моего приятеля… м-м… уже не помню почему… И значит, по прошествии многих лет он должен вырасти и, соответственно, стать великаном тоже. Такая вот сказочка… А он… Он был настоящим младенцем: громко агукал, любил погремушки и радовался, когда мы играли с ним. Он был очень жизнерадостным малышом… Потом, через год, их семья переехала жить в другую провинцию.